Один год

Герман Юрий

–  Согласен, - ответил Бочков.

Чай на двоих

В это воскресное утро безразличие и тупость вдруг покинули его. Может быть, от письма Клавдии, которое он жадно читал и перечитывал накануне вечером и где она писала, что отыщет его, "дурака", где бы он ни был, хоть на дне морском, может быть, оттого, что Агамирзян прислал ему тоже писульку о правде и справедливости, может быть, оттого, что новый врач разговаривал с ним не как с больным, а как с совершенно здоровым человеком, - во всяком случае Жмакину захотелось двигаться, захотелось

хорошо помыться, переодеться, выйти в сад. Если бы новый, кривоногий, коротенький и толстый, доктор хоть в чем-нибудь нынче отказал Жмакину, он бы, наверное, вернулся в прежнее свое состояние, но доктор Лаптев согласился, что и вымыться хорошо, и переодеться не мешает, и по парку побродить тем более. Самое же главное заключалось в том, что Лаптев, вопреки всем правилам, заперся со Жмакиным в своей маленькой ординаторской и "втихаря" выкурил с ним по папиросе.

–  Знаю, что безобразие, а не могу бросить! - сказал Лаптев, отряхивая пепел с папиросы в раковину. - Кстати, вы кто по специальности?

Хотя вопрос был задан вовсе не "кстати", Жмакин солидно ответил:

–  Вор.

–  Нервное дело?

–  Работенка, конечно, пыльная.

–  Хорошо бы переквалифицироваться, - посоветовал доктор. - С вашими нервами долго не протянешь.

–  Мы в тюрьме отдыхаем, - сказал Жмакин. - Наше нервное дело имеет отпуск.

–  И это верно...

Часа через два они встретились в парке. Лаптев уютно грелся на весеннем, уже припекающем солнышке, Жмакин подсел к нему на широкую, со спинкой, садовую скамью. Где-то высоко в ветвях еще голых старых берез суетливо орали вороны. За высокой кирпичной стеной скрежетали на закруглении трамваи, перекликались разноголосые автомобильные гудки.

–  Стена-то у вас ничего себе, солидная! - сказал Жмакин. - Но уйти все-таки не так уж трудно.

–  Для здорового легко, для больного не слишком.

–  А я вот, например, мог бы уйти? - дипломатично осведомился Жмакин.

Доктор не задумываясь ответил:

–  Разумеется. Как и всякий здоровый человек.

–  Так зачем же вы меня здесь держите?

–  Во всяком случае вы тут не как душевнобольной...

–  А как кто?

–  Просто нервы у вас издерганы.

–  От нервов санатории бывают, а не сумасшедшие дома.

–  Здесь не сумасшедший дом, кстати, а клиника для душевнобольных, ответил Лаптев. - Что же касается до санатория, то я думаю, что мы вас туда и направим в ближайшее время.

–  Я, между прочим, не член профсоюза, - усмехнулся Жмакин. - Так что через что мне путевку выписывать - убей бог, не знаю...

Доктор промолчал, послушал, как орут вороны. К ним осторожно, кланяясь и улыбаясь, волоча ноги и даже приседая, подошел седенький музыкант Подсоскин, автор всего написанного композитором Чайковским.

–  Ну что, молодые люди? - спросил он. - Дышим?

–  Дышим, - хмуро сказал доктор.

–  Разрешите к вам подсесть?

Жмакин молча подвинулся.

–

 Дышите, дышите, - сказал Подсоскин. - Вода и камень точит. Я вам всем горлышки перегрызу, в могиле не подышите. Я своей правды добьюсь. Шестьсот заявлений, семьсот заявлений, мир завалю заявлениями, а докажу. Среди невежества и неверия я один провозвестник. Тысяча заявлений сработают. Один правый, другой левый, третий связан с дефензивой, четвертый с сигуранцей, пятый подкуплен лично Чемберленом, и мне возвратят мое. Я - Чайковский Петр Ильич! И я прорвусь. Ву компренэ?

Он заглянул снизу вверх в глаза Лаптева, подмигнул и ушел.

–  У меня бешеный темперамент! - крикнул он издали. - Для меня нет пределов и нет недостижимого. Слышите?

–  И такие на свете водятся, - сказал доктор, когда Подсоскин скрылся за серебристыми елями. - Пойдемте?

Жмакин лениво поднялся. Не торопясь, вдвоем, они дошли до низкого кирпичного сарая под черепичной крышей, Лаптев вошел первым, Жмакин следом.

–  Вот, рекомендую, - сказал доктор, - товарищ, которого я к вам привел, долгое время ставил антенны, налаживал приемники и вообще в этом деле кумекает. У вас, по-моему, в этом смысле небогато?..

Жмакин пригляделся. Здесь работало всего двое. Высокий бледный старик в спецовке и юноша с выпуклым лбом, синеглазый, в толстовке и сапогах. Яркий свет весеннего полдня лился в широкое окно, блестели мотки медной проволоки, обрезки цинка, латуни, шурупы в банке, светился красный глазок какого-то непонятного прибора.

–  Ну что ж, милости прошу к нашему шалашу, - покойно и ласково сказал старик. - У нас в части радиотехники как раз пробел.

–  А что у вас в шалаше? - спросил, улыбаясь, Жмакин. - Какой ремонт делаете?

–  По хозяйству, - ответил бледный старик, - особого разделения специальностей нет. Хурду-мурду разную починиваем, паять-лудить для заведения всегда найдется.

Жмакин, по-прежнему улыбаясь и вспоминая детство, вернее, то, что казалось ему детством, а было юностью, взял с верстака моток антенной проволоки, подкинул на руке и положил на место. Здесь и радиоприемник стоял поблизости, наполовину разобранный, Жмакин никак не мог понять, какого завода и какой марки, и тотчас же понял, что многое миновало за эти годы и приемники, наверное, теперь совсем другие, чем те, которые он ставил, живя на Фонтанке и пропадая в школьном радиокружке.

–  Давно психуешь? - спросил старик.

Жмакин ответил. Старик еще выспрашивал, какая у него точная специальность, где работал, какой разряд, писал ли он на себя анкеты "легальному фрейдисту". Жмакин аккуратно и вежливо на все ответил, но для интересу все решительно наврал. Специальность он себе придумал небывалую "сцепщик-арматурщик".

–  Это что ж такое? - удивился старик.

–  Секретное дело, - сказал Жмакин. - По оборонной части. Объяснить не могу, подписку, папаша, специально давал...