Один год
Шрифт:
– Ты листочек бумаги возьми, - посоветовал Лапшин. - Точные науки всегда советую тебе с бумагой, с карандашиком, графически выражать. Это не в кино сходить, это - наука.
Он сел на стул Рязанкина возле бюро, толкнул столик с телефонами так, что они все задребезжали, велел Рязанкину тоже сесть и, заглядывая в книгу, стал объяснять "Теплоту", которую читал во время ночных дежурств на Гороховой при свете лампочки, горевшей в четверть накала, а то и при коптилке. Рязанкин благодарно посапывал возле его плеча, и это напоминало Лапшину собственную юность, как они, несколько
– Понятно теперь, Рязанкин? - спросил Лапшин.
– Вроде бы разбираюсь.
Поднявшись к себе, Иван Михайлович позвонил домой Бочкову.
– Где сам-то? - спросил он у Гали.
– А где? Обыкновенно! - обиженно ответила она. - Сидит, мабуть, в засаде.
– Когда вернется, скажи ему, что награжден он орденом. Понятно?
– От правительства? - робея, спросила Галя.
– Уж не от меня. Орден называется "Красная Звезда". Только не забудь спросонок.
Бочкова немножко обиделась:
– Не такая я уж тетеха! - сказала она. - Когда так, пойду блинчики сделаю со свининкой и со шкварками. Он их сильно уважает.
"Со свининкой и со шкварками, - рассердился Лапшин. - А мне кто блинчики сделает? Может, я тоже такие блинчики люблю".
Телефон непрерывно звонил - поздравляли работники Управления, потом очень торжественно, на высокой ноте произнес длинную речь Сдобников, сразу за ним своим глуховатым голосом осведомился Ханин:
– Ну как? Доволен? Мы вот тут с Катериной сидим, с закусками и с шампанским, а у тебя телефон хоть плачь - не отвечает. Передаю трубку.
– Иван Михайлович, миленький, - быстро и ласково заговорила Катерина Васильевна, - поздравляю вас. Мне Давид Львович сообщил, мы тут приготовились. Если можно, приезжайте...
– Так точно, - не узнавая свой голос, ответил Лапшин, - сейчас буду.
Закурив, он сел в машину и, чувствуя себя таким счастливым, как в раннем детстве, когда выгонял в ночное отцовского мерина, поехал к Балашовой. Стол был заботливо и даже красиво накрыт, ярко горела электрическая лампочка, Ханин без пиджака топил печку.
– Ну, здравствуй! - сказал он. - Сейчас Катя придет, она в кухне картошку жарит. Хотели мы пельмени сообразить, но долго. Чего глядишь? Ведь ты приехал, чтобы поскорее повидаться со мной, а не с Катериной Васильевной, так?
– Оставь, пожалуйста!
На подоконнике возле этажерки стопкой лежали книги. Иван Михайлович взял одну, раскрыл и, прочитав строфу, заробел:
Потом, может, ветры расскажут раздолью,
Как жил я, ликуя, воюя, любя;
Но честь не по чести, и доля не в долю,
И слава не в славу, коль нету тебя...
Почти с испугом захлопнул он книжку и обернулся на скрипнувшую дверь. Балашова в сером платье с белым
– Посмотрите, здорово я волосы сожгла? Наклонилась и, понимаете, примус... Как пыхнет...
– У нее вечно что-то пыхает! - проворчал Ханин. - Катька - золотая ручка. Часы сломала, утюг, теперь обожглась... Давайте, братцы, похарчим, очень есть хочется.
Лапшин сел на неудобный стул, а Катерина Васильевна ходила мимо него, отыскивая недостающую вилку, и он чувствовал, что счастлив, и стыдился на нее смотреть, потому что понимал - так не смотрят на знакомых женщин, так на них нельзя смотреть. И был бы счастлив еще больше, если бы не пялилось на него со стены актерское загримированное рыло - подарок - колибри от индюка.
Ужиная, Лапшин много ел и изредка говорил:
– Так точно.
Или:
– Совершенно верно.
Или еще:
– Нет, очень даже вкусно.
Ханин, зевая, попросил:
– Рассказал бы ты что-нибудь, Иван Михайлович. Криминалистическую загадку или нечто героическое...
И, обернувшись к Балашовой, объяснил:
– Он ведь рассказчик замечательный, но иногда словно заколодит. Или еще учит меня, подымает до себя. Тоже неинтересно. Расскажи, верно, Иван Михайлович!
– Устал же человек, разве вы, Давид, не видите? - заступилась Катерина Васильевна, и Иван Михайлович благодарно взглянул на нее. Угощая, она часто дотрагивалась до его руки или клала ладонь на обшлаг его гимнастерки. И он ждал этих прикосновений, ждал жадно и сердился на себя за то, что скован, робеет, за то, что не может выдавить из себя ни одного путного слова.
На обратном пути Ханин спросил:
– Ты меня прости, Иван Михайлович, но у тебя романы в жизни были?
– Нет, - помолчав, сказал Лапшин. - Не было у меня никаких романов. Не занимался.
И, поскользнувшись, добавил:
– Вот у Василия у моего романы, так это да! Но сейчас, думаю, остепенится. Похоже, что серьезное у него дело.
– А у тебя и серьезных не было? - опять осведомился Ханин.
– Серьезное было, - не торопясь, грустно ответил Лапшин. - Лежал я как-то в госпитале, вот случилась там одна сестричка медицинская. Лисичка-сестричка. Быстренькая такая, веселенькая, пересмешница. Ты ей слово - она тебе десять. Сильно я по ней, Давид, тосковал.
– Почему же тосковал?
– А не понравился я ей в конце концов. Драка в те годы большая шла, я на колесах больше, а то и пешком. На границе сильно неспокойно было, случалось, месяцами домой не заглядывал. Однажды вернулся - прочитал записку: ушла моя сестричка и просила ее розысками "не беспокоить".
– Тем и кончилось?
– Да как тебе ответить? Вроде бы тем и кончилось. Запиской этой очень она меня оглоушила - вот с того утра я как бы заробел чуток. Может, и действительно серая я личность и ничего, кроме серой жизни, дать человеку не могу?