Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе
Шрифт:
Однако пандемия полностью вывела мою жизнь в одиночестве из равновесия. Чем дальше, тем более одиноким я себя чувствовал – хуже, чем в самые тяжелые фазы депрессии. Казалось, мне еще никогда не было так одиноко.
Одиночество для каждого из нас означает что-то свое. Одних оно охватывает редко, других – постоянно. Мы все ощущаем его по-разному и по-разному с ним справляемся. Кто-то чувствует себя одиноким уже после нескольких вечеров, проведенных наедине с собой, кому-то хватает минимального социального контакта. Но никто не может быть одиноким подолгу без ущерба для себя. Острое, длительное одиночество вызывает у большинства из нас эмоциональный голод, серьезную душевную боль, которая сопровождается вопиющей утратой смысла, резким падением самооценки, чувством стыда, вины и отчаяния. Одиночество отдаляет тебя не только от других людей, но и, странным образом, от самого себя, от тех сторон твоего «Я», которые существуют только в связи с социальными взаимодействиями. По ощущениям это может напоминать психическое расстройство, но одиночество – не болезнь, а чувство. Сложное, конечно,
62
Об этом различии см.: Свендсен Л. Философия одиночества / пер. с норв. Е. Воробьевой. М.: Прогресс-Традиция, 2017. С. 22.
Как отмечает норвежский философ Ларс Свендсен, нынешняя озабоченность этой темой и расхожая мантра об «эпидемии одиночества» обусловлены фундаментальным непониманием. На основе растущего в западном обществе числа людей, которые живут одни, автоматически делается вывод, что все больше процент тех, кто чувствует себя одиноким. Однако «быть одному и быть одиноким – это совершенно разные вещи. Они не коррелируют ни логически, ни эмпирически» [63] . Хотя статистическая корреляция между одиночеством и жизнью одному действительно существует, ее степень и значимость обычно переоцениваются. Начиная с 1950-х годов социологи и журналисты периодически заявляют о «новом одиночестве» и сетуют на упадок традиционной социальной поддержки, хотя статистических подтверждений этому, кроме роста числа людей, которые живут одни, почти нет [64] . Иными словами, одиночество нельзя диагностировать по отсутствию любовных отношений; множество других социальных связей в жизни также способны удовлетворить нашу потребность в близости.
63
Свендсен Л. Философия одиночества. М.: Прогресс-Традиция, 2017. С. 28–29.
64
Riesman D. The Lonely Crowd. A Study of the Changing American Character. Chicago, 1950; Putnam R. Bowling Alone. The Collapse and Survival of American Community. New York, 2000; Мурти В. Вместе. Как создать жизнь, в которой будет больше любви, дружбы и хороших привязанностей / пер. с англ. О. Снитич. М.: Эксмо, 2022; Kinnert D., Bielefeld M. Die neue Einsamkeit. Und wie wir sie als Gesellschaft uberwinden konnen. Hamburg, 2021.
Я не говорю, что социальная изоляция не становится для многих проблемой. То, что она провоцирует серьезные физические и психические заболевания, по большому счету не вызывает сомнений [65] . Например, долгосрочное исследование, в рамках которого с 1938 года ученые отслеживали психическое и физическое здоровье нескольких сотен выпускников Гарварда и их детей, доказало, что близкие межличностные связи служат одним из основных показателей качественной жизни. Люди, не имеющие таких отношений, чаще болеют и, как правило, умирают раньше, чем люди с полноценной социальной жизнью [66] . Я не заявляю, что говорить об одиночестве не стоит. Напротив. Говорить об этом значит избавить саму тему от сопутствующего ей чувства стыда, облегчить боль и показать одиноким людям, что в этом они далеко не одни.
65
Хороший список исследований последних лет можно посмотреть здесь: https://www.universityaffairs.ca/features/feature-article/loneliness-the-silent-killer/
66
Ср.: Vaillant G. E. The Men of the Harvard Grant Study. London, 2012. См. особ. P. 27–53.
Однако за разговорами об «эпидемии одиночества» зачастую скрывается не что иное, как тоска по старым добрым временам, по традиционным социальным моделям брака и семьи, отжившим свой век. За этими дискуссиями часто стоит политическая повестка, слепая к реалиям общественной жизни. Примечательно, что никакой очередной пророк социального упадка не предлагает борьбу с одиночеством начать с борьбы с расизмом, мизогинией, антисемитизмом, гомофобией, трансфобией и исламофобией, с борьбы с социальной стигматизацией людей, живущих в бедности, со всеми структурными явлениями отчуждения, которые ежедневно порождают масштабную изоляцию. Как правило, растревоженные пророки в ответ ссылаются помпезным жестом на магию нуклеарной семьи.
Так легко апеллировать к ностальгическому потенциалу внутри нас. За порывом представить одиночество патологическим следствием социальных изменений, скорее всего, кроется защитная реакция: мы не хотим нести ответственность за это чувство и предпочли бы не иметь с ним ничего общего. Какими самого разного рода социальными табу оно нагружено, описывает Оливия Лэнг. Одиночество до того противоречит должной жизни, что в нем трудно даже признаться [67] . Все мы интуитивно чувствуем это табу. В нашем коллективном представлении об одиночестве всегда проглядывает
67
Лэнг О. Одинокий город. Упражнения в искусстве одиночества // пер. с англ. Ш. Мартыновой. М.: Ад Маргинем Пресс, 2020. С. 34.
68
Weiss R. Loneliness. The Experience of Emotional and Social Isolation. Boston, 1975. P. 12.
Это табу не только пронизывает социальную жизнь, но и отражается в языке: например, в различении понятий «быть одиноким» и «быть одному» [69] . «Быть одному» часто воспринимается как презентабельный, достойный вариант одиночества, как некая социальная изоляция без особой эмоциональной боли. Многие, говоря об одиночестве, почти рефлекторно ссылаются на такое различие. Именно за этим рефлексом зачастую кроется стыд, который не дает людям показать свое чувство одиночества. Они словно говорят: я один, но не одинок. Я ни за что не признаюсь тебе, что одинок. Этим меня не ранить. Моя жизнь в одиночестве не причиняет боли, я от него не страдаю. И не говори мне о своей уязвимости. Она слишком напоминает мне о собственной. Пожалуйста, скажи, что ты один, а не одинок.
69
Ср. нем. Einsamkeit/Alleinsein. – Прим. пер.
Силовое поле одиночества и его отталкивающее воздействие на других людей исследовала, в частности, специалистка в области психоанализа Фрида Фромм-Райхманн. Ее легендарное эссе «Одиночество» 1959 года, на которое ссылается в размышлениях и Оливия Лэнг, считается одним из первых интеллектуальных и психиатрических анализов этой темы. Фромм-Райхманн ясно показывает, что опыт одиночества часто настолько пугает, что лишает нас способности сопереживать другому одинокому человеку, даже если мы знаем, каково это – быть одиноким. Мы так успешно отсекаем память об этом мучительном опыте, что он перестает для нас существовать [70] .
70
Fromm-Reichmann F. Loneliness // Contemporary Psychoanalysis. 1990. 26.
P. 305–329 (переизд. ориг. эссе 1959 г.), ср. особ. P. 313 f.
Ту же картину у пациентов наблюдал психолог Роберт Вайсс. Многие, как он отмечает в книге «Одиночество», недооценивают ту роль, которую это чувство играет в их жизни, причем существенно. Даже если механизмы вытеснения не всегда срабатывают успешно, они приводят к тому, что мы уже не в состоянии вспомнить интенсивность собственного опыта одиночества. В результате мы больше не можем представить, насколько болезненным оказывается этот опыт для других людей.
Фромм-Райхманн приходит к заключению, что эти стратегии избегания не остановить даже психотерапевтическим процессом. Одиночество вызывает у другого человека специфическую боязнь, «страх заражения», которому подвержены даже психотерапевты. В результате многие люди, страдая даже от легких форм одиночества, почти лишены возможности говорить об этом. Чувство одиночества превращается в тревожную тайну, которой невозможно в достаточной мере поделиться [71] .
71
Fromm-Reichmann F. Loneliness // Contemporary Psychoanalysis. 1990. 26.
P. 305–329.
Чем дальше, тем больше мне казалось, что моя жизнь-одному, с ее периодическими приступами одиночества, становится жизнью, фундаментально и постоянно этим чувством характеризующейся. Я задавался вопросом, не подвергают ли реалии того года – расползающийся страх перед будущим, вспышки коллективной паники, новости о болезни и смерти, быстро ставшие частью повседневности, и, конечно, социальная дистанция и локдаун, – большинство людей, которые живут одни, испытанию фундаментальным одиночеством.
Я делал то, что мог: собирал информацию, читал все, что находил, о новой болезни, слушал тематические подкасты и усердно соблюдал все рекомендованные меры предосторожности. И я с головой окунулся в работу – отчасти потому, что это шло мне на пользу, отчасти потому, что пришлось. Из-за пандемии отменились различные мероприятия, авторские чтения и открытые форумы. Некоторые из них я очень ждал: например, заключительного доклада на конгрессе по психологии, на котором в предыдущие годы выступали весьма уважаемые мной авторы, или литературного фестиваля на юге Франции, помимо интересных встреч обещавшего и подходящую для отпуска погоду. Отмены привели и к финансовым потерям. Я отложил работу над своими текстами и начал искать заказы на статьи, редактуру и переводы, причем порой за гонорар, на который при других обстоятельствах никогда бы не согласился. Я был благодарен за такую возможность, но приходилось работать больше, чем когда-либо, и мне не хватало того письма, ради которого я вообще выбрал эту профессию. Все это ощущалось как утрата смысла, и ее не получалось адекватно выразить словами.