Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе
Шрифт:
В свободное от работы время я следил за удручающими новостями, в том числе из стран, где я когда-то жил или проводил много времени. Некомпетентные действия политиков стоили там многих жизней, да и кризисная политика Германии лишь казалась более разумной, чем была на деле. Я переживал за друзей в Нью-Йорке и Лондоне, и даже редкие письма и созвоны с ними не могли унять тревогу. Меня преследовало ощущение, что тамошняя жизнь, некогда для меня такая важная, совершает необратимый поворот.
Отмена культурных мероприятий в охваченном пандемией городе парализовала мою социальную жизнь. В буднях зиял гнетущий пробел. Родители и сестра звонили чаще обычного. Друзья, с которыми я давно не общался, интересовались, как у меня дела, и рассказывали, как справляются с ситуацией. С некоторыми я то и дело созванивался через FaceTime или Zoom. Но часто я не видел никого по несколько
Пожалуй, тяжелее всего было отдалиться от самых близких друзей. Всех их занимали собственные проблемы, что не давало ни с кем нормально общаться. Сильвия и Хайко жонглировали работой, ежедневно контактируя с массой потенциально заболевших людей, а когда не было срочных вызовов, планировали домашнее обучение Лилит. Долгое время я не видел их вообще, и за садом они теперь ухаживали сами. Мари и Олаф также изо всех сил пытались совмещать домашнее обучение Йона с работой и бытовыми заботами. Иногда я выходил погулять с ними и их новой, очень милой и пушистой собакой, но всякий раз наше общение словно замирало. Вызовы нового времени пробудили в нас сильный инстинкт гнездования. Все без исключения друзья, состоящие в паре, сосредоточились на семейной жизни. Время, проведенное нами вместе до пандемии, всё, что мы самым естественным образом делали, с пугающей быстротой уходило на второй план. Иногда казалось, что ничего и не было. Для большинства людей пандемия уменьшила мир. Но если вы и до нее жили в одиночестве, это уменьшение означало фактическое исчезновение всякой близости.
Разговоры с друзьями тоже в основном сводились к проблемам в их отношениях и семьях, которые автоматически приобретали большее значение, чем мои, якобы ограниченные жизнью в одиночестве. Мой резерв сочувствия начал истощаться. Бывало невыносимо выслушивать, сколько трудностей испытывают эти важные для меня люди и как они страдают от пандемийных ограничений и расползающегося повсюду страха. Или узнавать, как они, в каком-то навязчивом порыве холостого действия, начинали вдруг во всем видеть позитив, чуть ли не поздравляя себя с тем, что несколько раз выходили на балкон аплодировать низкооплачиваемому медперсоналу страны за ту опасную работу, которую этим людям приходится выполнять, поскольку у них нет другого выбора.
Конечно, случались разговоры и виртуальные встречи, полные близости и понимания. Но в этот период мне часто казалось, будто мне навязали роль терпеливо слушающего и кивающего психотерапевта. Я люблю слушать и считаю, что к людям, особенно к близким, нужно относиться с великодушием и терпением. Переживая трудные времена, мы инстинктивно сосредотачиваемся на себе, и наша способность сочувствовать другим неизбежно снижается. Все мы это делаем, раз за разом. Знаю по себе. При нормальных обстоятельствах это в конце концов выравнивается: редко бывает так, что всем плохо одновременно. Но если все в одно и то же время становятся жертвами страха перед лицом одних и тех же непредсказуемых вызовов, этого уже не происходит. Многие из таких разговоров буквально лишали меня сил.
День за днем я все больше замыкался в себе и все глубже погружался в работу. Я чувствовал себя все более одиноким. И, словно в подтверждение слов Фриды Фромм-Райхман, я не мог ни с кем нормально об этом поговорить. Когда же мне удавалось это сделать, я нередко замечал у собеседника непроизвольную защитную реакцию. У одних появлялась нетерпеливая надежда, что вот-вот об этом уже не придется говорить, другие, казалось, принципиально не хотели или не могли понять, что я имею в виду. В какой-то момент возникла автономная динамика тревоги: чем более одиноким я себя чувствовал, тем меньше был способен об этом говорить. И чем меньше я об этом говорил, тем более одиноким себя чувствовал. Страх и изоляция приводят к тому, что разговор прерывается, тебя сковывает немота. Нет ничего более одинокого, чем одиночество от того, что тебя не видят, не признают. Ничто так не похоже на утрату смысла, как спровоцированное этим чувством молчание.
Большинство людей, оглядываясь на пережитые фазы одиночества, вспоминают, что словно не были «самими собой». Для многих, как отмечает Роберт Вайсс, наше одинокое «Я» есть аберрация нашего истинного «Я». Мы более напряжены
72
Weiss R. Loneliness. The Experience of Emotional and Social Isolation. Boston, 1975. P. 11.
Через какое-то время я понял, что мне все труднее выходить из дома. Чтобы отправиться в магазин или даже прогуляться по парку, мне вдруг требовалась большая подготовка. Оказавшись на улице, я иногда понимал, что нужно вернуться из-за забытого кошелька или незакрытого окна в коридоре. Если я не возвращался, то получал возмездие. Однажды мне пришлось стоять с пакетами в руках в задымленной квартире под ревущими детекторами. Оказалось, я не выключил конфорку, на которой осталась моя маленькая кофеварка Bialetti. В какой-то момент я почти перестал выходить из дома.
Бывали дни, когда я не осознавал, насколько мне одиноко. Но потом это чувство переполняло меня. Приходилось напоминать себе, что все еще есть смысл заниматься повседневными делами. Каждый раз, читая о том, как много свободного времени появилось у других людей, как они используют пандемию, чтобы восстановить отношения с собой, переосмыслить жизнь, заняться спортом или выучить новые языки, я ощущал зависть, а иногда и подспудную злость. Я стал настолько чувствительным и ранимым, что все могло меня задеть, все могло потрясти.
«Одиночество затуманивает зрение», – пишет исследователь мозга Джованни Фразетто в книге «Близость». Если оно сохраняется, то быстро становится «обманчивым фильтром, через который мы видим себя, других и мир». Нас сильнее ранит отвержение, растет неуверенность в социальных ситуациях, мы начинаем видеть опасность там, где ее нет [73] . Оглядываясь назад, я понимаю, что мое зрение затуманилось. У меня было ощущение, что я невероятно нуждаюсь в помощи, и эта нужда побуждала людей из моего круга общения сторониться меня. Я реагировал на других людей с совершенно преувеличенной чувствительностью. Если кто-то писал мне приятное сообщение, я с трудом удерживался от того, чтобы не ответить обилием сердечек и поцелуйчиков. Если кто-то отменял личную встречу или был невнимателен во время разговора, это обижало почти до абсурда – начинало казаться, что меня не любят. Иногда я боялся, как бы меня не охватила легкая социальная паранойя. Одной части меня все это представлялось смехотворным, другая же хотела еще больше изолироваться, игнорировать любые контакты и ждать, пока все странные ощущения не исчезнут и я снова не стану самим собой.
73
Frazzetto G. Nahe. Wie wir lieben und begehren. Munchen. 2018. S. 19.
Мелани Кляйн, специалистку в сфере психоанализа, в последнем ее сочинении также занимала тема одиночества. Она определила его как «страстное желание недосягаемого совершенного внутреннего состояния», состояния покоя, возникающего, когда ты полностью понимаешь других, а другие полностью понимают тебя. Ключевым моментом для нее было то, что это состояние недостижимо. Все мы жаждем эмоционального и ментального сопровождения на жизненном пути, жаждем быть замеченными, признанными, понятыми. Но другие люди не способны и не готовы делать это в той мере, в какой нам хотелось бы. Да и мы, в свою очередь, тоже. Это главное условие жизни [74] .
74
Кляйн М. О чувстве одиночества / пер. с англ. О. Ролиной // Кляйн М. Психоаналитические труды: в 7 тт. Том 6. «Зависть и благодарность» и другие работы 1955–1963 гг. Ижевск: ERGO, 2010. С. 279–298.