Один шаг
Шрифт:
В конце концов Наташке наскучило все вечера проводить в ожидании, и она стала бегать к соседям, подружилась с непоседой Нюркой и, как говорил дед Панкрат, отбилась от дому. В шестом классе начались секреты, записки таинственного происхождения, в седьмом — какой-то свой выдуманный язык — слов двадцать, с помощью которого она умудрялась объясняться с Нюркой, в восьмом — танцы под радиолу, а по торжественным дням — и под гармонь в сельском доме культуры.
Сегодня тоже намечались танцы. Наташка распахнула дверцу шкафа, поискать, нет ли там свежей кофточки,
— Как мне, так никогда ничего, — буркнула Наташка.
Она разложила на столе ветхое одеяльце, включила утюг, а потом на минутку — пока нагреется — забежала по соседству к Нюрке. Об утюге Наташка вспомнила, наверное, через полчаса, крикнула: «Ой, Нюрка, утюг!..» — и сорвалась с места.
Утюг, «или что там такое», конечно, перегорел, Наташка со злости свистнула, швырнула одеяльце деду на печку, а сама помчалась к Володьке Пестуну: к нему все бегали, ежели что требовалось по электрической части.
Пестун в таких случаях всегда важничал, он любил, чтобы его хорошенько попросили, походили вокруг да около, а он тем временем грыз бы семечки и спрашивал с нагловатой наивностью:
— А что я буду с этого иметь?
— Как что? Спасибо будешь иметь. — Наташка сделала вид, что не поняла вопроса.
— Спасибом пьян не будешь, — расхохотался Володька.
— Водки у нас все равно нету.
— Мать найдет… Скажи, чтоб двести грамм приготовила. Заскочу вечером.
Воротясь, Наташка застала мать дома.
— Утюг пережгла, — с ходу объявила Наташка. — Бегала к Пестуну, а он куражится. Говорит, чтоб ты ему двести грамм поставила.
— А мы, может, и без Пестуна обойдемся, дочка, — неожиданно сказала Степановна.
Наташка удивленно заморгала глазами. Никогда до этого она не видела, чтобы мать бралась за такую работу, даже пробки исправить — и то кланялась соседу. И вдруг сама.
— Принеси-ка инструмент.
В кладовой вот уже шесть лет стоял ящик с инструментом Игната — всякими там плоскогубцами, рашпилями, зубилами. Ни разу с тех пор, как он уехал, не пользовалась Степановна ничем из этого ящика, однако держала инструмент в порядке, в исправности, перетирала время от времени, чтоб не поржавел — все берегла для мужа. И вот теперь нарушила порядок.
Она взяла у Наташки ящик, вынула оттуда самую маленькую отвертку, гаечный ключ и принялась за дело: развинчивала и складывала перед собой на столе разные части, дивясь, какие они есть и тому, что каждая в отдельности представляет собой мертвый кусок металла, а собранные вместе они вдруг оживают и становятся вещью, которой можно гладить белье.
Губы у Степановны были крепко сжаты, глаза смотрели с напряжением, а отвертка никак не слушалась ее бугристых, ноющих по ночам пальцев. «Так и есть… разломилась. Аккурат, как показывал вчерась Вася». Это она нашла место, где перегорела спираль. «Теперича
— Ну-ка воткни!
Она припала ухом к холодной, гладкой поверхности утюга и вдруг услышала, как что-то внутри зашелестело, зашипело, будто заворочалось живое…
— Греет! — Степановна подняла на дочку расширенные от удивления глаза. — Взаправду греет!
— Да ты ж настоящий монтер! Вот не знала… — Наташка с размаху бросилась на шею матери.
— Годя тебе… — смутилась отвыкшая от нежностей Глаша. Она нетерпеливо поднялась. — Ежели Пестун явится, скажешь, что без него справились.
— А ты куда?
— На ферму… Куда ж еще?
Сначала она шла своей ровной, плавной походкой, с трудом сдерживая шаг, потом махнула на все рукой и заторопилась, почти побежала напрямик через огороды, запыхавшись, взлетела на крыльцо и забарабанила в дверь. Больше всего она боялась в эту минуту, что Василия Дмитрича почему-либо не окажется на месте («Что я, привязала его к себе на веревочке?»), но он был дома и выбежал на нетерпеливый стук.
— Да что с тобой, Глаша?
Несколько мгновений Степановна стояла молча, только тяжело дышала и смотрела непонятно в Васины испуганные глаза.
— Я, Вася, утюг только что справила… Сама!
Он чуть было не крикнул, облегчая грудь вздохом: «Только и всего?», но вовремя опомнился, обрадовался за нее и протянул ей руки.
— Вот видишь! Я ж говорил…
Впервые за эти дни Глаша не оттолкнула Василия Дмитрича словами, а взялась за его руки и послушно, все еще под впечатлением подвига, который только что совершила, пошла за ним в комнату и села рядом.
— С полчаса ковырялась, пока справила…
— Я б корову, наверное, и за полдня не подоил!
Глаша счастливо рассмеялась.
— За полдня! Вот умора… Да что там делать полдня?
— Всегда так, если умеешь — все просто.
— И то правда.
— По этому поводу и по рюмке не грех, а? — неожиданно предложил Василий Дмитрич.
— Ишь ты!.. Ну ладно. — В знак согласия Глаша тряхнула тяжелыми косами. — Давай кутнем на радостях…
— Вот и хорошо.
Василий Дмитрич засуетился, пошел на кухню за посудой, но не нашел ничего чистого и принялся мыть.
— Ты уж погоди, я сама.
Она взяла у него тарелки и ловко, швыряя их из лохани на стол и со стола на полотенце, перемыла все, что накопилось за неделю.
— Распустил ты свою бабку Степаниду, — строго сказала Глаша. — Грязь развела.
— Это я грязь развожу. Все некогда. Сессия скоро.
— Какая там сессия?
— Экзамены в общем. В институте.
— Ты разве все еще учишься?
Он кивнул. — В заочном. Хочу еще географический закончить.
— А тут я еще навязалась на твою голову.
— Зачем так говоришь? Ты ж знаешь, что я всегда тебе ряд.