Один шаг
Шрифт:
— Ну, тут, знаешь, сам черт ногу сломит, — поморщился Анатолий Иванович. — Личные отношения — дело темное, туманное.
— Ты знаешь, почему драка началась?
— Слыхал немного.
— Пестун оскорбил Степановну, высказал грязные предположения…
— А может, и не без оснований. Что тогда, Федор Агеевич? — председатель усмехнулся.
— Все равно оскорблять человека, да еще такого, как Степановна, никто и никому права не давал.
— Не слишком ли мы со Степановной носимся, Федор Агеевич? Как бы не зазналась?
— А мне кажется, Анатолий Иванович, не слишком ли
— Ну, тут уж ты хватил, Федор Агеевич! — председатель обиженно развел руками. — Другим порядком с Пестуном речь шла.
— Вот видишь, — улыбнулся Клищенко, — а мне люди передавали в таких словах… Слухи, они, понимаешь ли, тварь ползучая, дай им волю — из родного отца телеграфный столб сделают.
— Ишь ты, как закрутил, — хмыкнул Анатолий Иванович. — Однако слухи слухами, а с монтажом что-то предпринимать надобно: или договариваться с Пестуном, хочешь ты этого или не хочешь, — председатель выделил голосом последние слова, — или искать другого механика… А где искать?
Оба замолчали. Анатолий Иванович расстегивал, а потом снова застегивал верхнюю пуговицу на кителе, Клищенко же чертил на бумаге многоугольники, пристраивал один к другому, пока не исчеркал всю страницу.
— Придется, наверное, мне молодость вспомнить, — сказал он.
Председатель нацелил на собеседника сторожкое ухо.
— Я, видишь ли, механиком на оборонном заводе в войну работал.
— Не знал, не знал. Что ж ты скрываешь таланты?
— Сложные турбины собирали… Неужто с доильной установкой не справлюсь? Как думаешь, Анатолий Иванович?
Председатель повеселел.
— Что за вопрос, ежели с фронтовой закалкой!.. Только давай, Федор Агеевич, того… — он поднял руку ладошкой, — подождем малость, может, остепенится Володька… Потому, ежели не одумается, надо ж выводы делать, так?
— Конечно.
— То-то и оно. А как ни говори, жалко. Специалиста потеряем. И в моторах разбирается, и электропроводку по всем техническим правилам устроить может…
Федор Агеевич Клищенко секретарствовал в «Ленинском призыве» без малого четыре года. До этого он много лет работал в районном центре мастером на пенькозаводе. Там он и схватил хронический катар легких, а с ним и кашель, который не давал покоя ни днем ни ночью.
Когда в райкоме партии назвали его кандидатуру в числе других, рекомендуемых для работы в селе, Клищенко не отбояривался, как некоторые, и не бил себя в грудь, заявляя, что не может отличить корову от репы, а легко согласился, выбрал подшефный пенькозаводу, а потому знакомый «Ленинский призыв» и, не долго думая, перевез туда всю семью.
Семейство у него было большое — жена, теща, семеро детей, племянница-сирота, взятая на воспитание, не считая других родственников,
Дом его, построенный на две половины, был всегда полон своего и чужого народа, дверь в этом доме все время хлопала — то носились взад и вперед дети, то шли погостевать знакомые. Очень быстро Федор Агеевич перезнакомился и передружился со многими своими односельчанами, сам навещал их при случае, а те тоже не оставались в долгу.
Вчера вечером заходил к парторгу каменщик Иван Павлович, «чтобы внести ясность» и рассказать «как случилось дело». Сегодня утром Федору Агеевичу снова напомнили о Степановне, но уже совсем по-иному: подбросили в кабинет анонимное заявление, в котором требовали срочно поставить на партбюро вопрос о «бытовом разложении доярки Сахновой Г. С.».
Клищенко и раньше слышал, что Степановна зачастила к учителю физики Василию Дмитричу, но значения этому не придавал. Что тут плохого, а тем более особенного, ну, посидели, поговорили о том, о сем два хороших человека. Но когда в разговорах стали подчеркивать, что Степановна — брошенная мужем, а у Василия Дмитрича жена в длительном отъезде, Клищенко насторожился, потому что угадал в этом рождение сплетни.
Потом произошел этот неприятный случай с Пестуном, и вот сегодня на столе у парторга появилось оставленное кем-то заявление против Степановны. Клищенко ничего не сказал об этом Анатолию Ивановичу, а решил сначала разобраться сам, что к чему, и первым делом поговорить с Глашей. Он запер бумаги в сейф и, тихонько покашливая, пошел в сторону Глашиной избы: по его расчетам, Степановна сейчас как раз должна быть дома.
Стертая надпись на воротах выделялась белым пятном, Федор Агеевич заметил его, но размышлять над тем, что оно означает, не стал, а легонько стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел в сени.
— Живой кто есть? — громко спросил Клищенко.
Живым оказался дед Панкрат.
— А, Агеевич!.. Проходь, гостем будешь, — обрадовался дед. Он отложил в сторону недовитую веревку и первым протянул парторгу руку.
— Я, Панкрат Романович, к внучке твоей, — сказал Клищенко.
— В дому, в дому Глаша. На огороде копается… Тебе позвать?
— Не беспокойся, я сам.
Он вышел во двор, но Степановна еще раньше заметила его и уже торопилась стежкой навстречу.
— Что ж в дому не подождали, Федор Агеевич? Заходьте, — сказала Глаша. — Руки-то у меня грязные, гряды полола.
— Земля не грязь, Агафья Степановна… Здравствуй. — Он пожал ей руку. — Может, мы в садочке посидим, а? Погода уж больно хороша, под крышу и забираться не охота.
— Как вам сподручней…
Они пошли в садик по ту сторону избы и сели на скамейку.