Один в Берлине
Шрифт:
Потом главврач сказал:
— Как я вижу, вы, господин Персике, учитесь в «наполе», или я ошибаюсь?
— Нет, господин главврач, не ошибаетесь, — гордо отвечал Бальдур.
— Н-да, нынче для молодежи у нас много чего делают, — одобрительно кивнул главврач. — Мне бы в юности такую поддержку. Вас еще не призвали на военную службу, господин Персике?
— От обычной армейской службы я, вероятно, буду избавлен, — небрежно-презрительно сказал Бальдур Персике. — Наверно, получу в управление какую-нибудь большую сельскую территорию,
— Понимаю, — кивнул врач. — И пока что овладеваете необходимыми для этого знаниями?
— Развиваю командирские качества, — скромно пояснил Бальдур. — Специальными вопросами займутся подчиненные. Я же буду держать их под контролем. И муштровать иванов. Слишком уж их много!
— Понимаю, — опять кивнул доктор Мартенс. — Восток — территория нашего будущего расселения.
— Совершенно верно, господин главврач, через двадцать лет до самого побережья Черного моря и до Урала не останется ни одного славянина. Это будут чисто немецкие земли. Мы — новый рыцарский орден!
Глаза Бальдура за стеклами очков мечут молнии.
— И всем этим мы будем обязаны фюреру, — сказал главврач. — Ему и его соратникам!
— Вы состоите в партии, господин доктор Мартенс?
— К сожалению, нет. Сказать по правде, мой дед совершил опрометчивый поступок, известную ошибочку, понимаете? — И он поспешно добавил: — Но дело полностью улажено, мое начальство ходатайствовало за меня, и я считаюсь чистокровным арийцем. То есть я и есть ариец. Надеюсь, вскоре тоже буду носить свастику.
Бальдур сидел очень прямо. Как чистокровный ариец, он чувствовал огромное превосходство над доктором, вынужденным пользоваться, так сказать, черной лестницей.
— Я хотел поговорить с вами о моем отце, господин главврач, — сказал он едва ли не начальственным тоном.
— О, с ним все в порядке, господин Персике! Думаю, через полтора-два месяца мы сможем выписать его как полностью излечившегося…
— Мой отец неизлечим! — резко перебил Бальдур Персике. — Сколько я себя помню, он постоянно пил. И если вы утром выпишете его как излечившегося, после обеда он явится к нам пьяный. Знаем мы эти излечения. Моя мать, братья и сестра настаивают, чтобы отец провел здесь остаток своих дней. Я присоединяюсь к их пожеланиям, господин главврач!
— Разумеется, разумеется! — торопливо заверил врач. — Я поговорю об этом с господином профессором…
— В этом нет нужды. Мы с вами принимаем окончательное и бесповоротное решение. Если мой отец в самом деле появится дома, он в тот же день снова будет доставлен сюда, причем вдрызг пьяный! Вот так будет выглядеть ваше полное излечение, господин главврач, и поверьте, последствия будут для вас весьма неприятны!
Оба смотрели в очки друг на друга. Но главврач, увы, был трусом: он не выдержал беззастенчиво-нахального взгляда Бальдура, опустил глаза.
— Конечно, у дипсоманов,
— Он пропил свой кабак. Пропивал все, что зарабатывала мать. И дай мы ему волю, он бы и сейчас пропивал все, что зарабатываем мы, дети. Отец останется здесь!
— Ваш отец останется здесь. До поры до времени. Если позднее, скажем после войны, вы, наведавшись сюда, все-таки решите, что вашему папеньке стало гораздо лучше…
Бальдур снова оборвал доктора:
— Проведывать отца больше никто не будет, ни я, ни мои братья и сестра, ни наша мать. Мы знаем, он здесь в хороших условиях, и этого достаточно. — Бальдур пристально посмотрел на врача, задержал на нем взгляд. До сих пор он говорил громко, почти командным тоном, теперь же понизил голос: — Отец рассказал мне об уколах, господин главврач, о некой зеленой субстанции…
Главврач слегка вздрогнул.
— Это чисто воспитательная мера. Изредка применяется к строптивым пациентам помоложе. Возраст вашего папеньки уже не позволяет…
Его снова перебили:
— Отцу уже кололи эту зеленую субстанцию…
— Исключено! — воскликнул врач. — Простите, господин Персике, здесь явно какое-то недоразумение!
— Отец сообщил мне об одном таком уколе, — строго произнес Бальдур. — И сказал, что укол ему помог. Почему данное лечение не продолжается, господин главврач?
Врач был в полном смятении:
— Но, господин Персике! Это же чисто воспитательная мера! Пациента потом часами, а то и по нескольку дней рвет!
— Ну и что? Пусть рвет! Может, ему нравится блевать? Меня он уверял, что зеленый укол ему помог. Он прямо-таки мечтает о втором. Почему вы отказываете ему в этом средстве, если оно ему на пользу?
— Нет-нет! — поспешно сказал врач. И, сгорая от стыда, добавил: — Тут явно какое-то недоразумение! Я никогда не слышал, чтобы пациенты…
— Господин главврач, кто понимает пациента лучше, чем родной сын? А я, надо сказать, у отца любимый сын. И действительно буду весьма вам обязан, если вы прямо сейчас, в моем присутствии, распорядитесь, чтобы старший санитар или как его там называют, немедля сделал моему отцу такой укол. Тогда я пойду домой, как говорится, со спокойным сердцем, потому что исполню отцово желание!
Врач, побледнев как мел, смотрел на Бальдура.
— Вы правда так считаете? Я должен прямо сейчас? — пробормотал он.
— Вы еще сомневаетесь, господин главврач? Разве я высказался недостаточно ясно? Для ведущего врача вы, на мой взгляд, несколько мягкотелы. Как вы совершенно справедливо заметили, вам бы не мешало поучиться в «наполе» и хорошенько развить командирские качества! — И язвительно добавил: — Впрочем, при вашем прирожденном дефекте существуют и иные способы воспитания…
После долгой паузы врач тихо сказал: