Один в Берлине
Шрифт:
Пастор Фридрих Лоренц, неустанно исполнявший в тюрьме свою службу, был мужчина в расцвете лет, то бишь около сорока, очень высокий, узкогрудый, вечно покашливавший, отмеченный печатью туберкулеза, но пренебрегавший болезнью, потому что работа не оставляла ему времени на заботы о собственном здоровье. Лицо бледное, безупречно выбритое, темные глаза за стеклами очков, тонкий нос с узкой переносицей, бакенбарды, крупный, бледный, узкогубый рот и крепкий круглый подбородок.
Каждый день сотни узников ждали этого человека, в этом здании он был им единственным другом, мостом, который связывал их с внешним
Пастор Фридрих Лоренц стоит у стола начальника тюрьмы, лоб у него в поту, на щеках красные пятна, но говорит он совершенно спокойно:
— За последние две недели это уже седьмая смерть, вызванная неоказанием помощи.
— В свидетельстве о смерти указано воспаление легких, — возражает начальник, не поднимая головы от своей писанины.
— Врач пренебрегает своими обязанностями, — упрямо говорит пастор, легонько постукивая костяшками пальцев по столу, словно старается достучаться до начальника. — Сожалею, но вынужден сказать, что врач слишком много пьет. А пациентами пренебрегает.
— О, доктор в полном порядке, — возражает начальник, продолжая писать: пастор стучится напрасно. — Хорошо бы и вам быть в таком же порядке, господин пастор. Ну так как, вы передали маляву номеру триста девяносто семь или нет?
Теперь их взгляды наконец встречаются, взгляд начальника с красным лицом, испещренным шрамами от давних студенческих дуэлей, и взгляд священника, сжигаемого лихорадкой.
— Седьмая смерть за две недели, — упрямо повторяет пастор Лоренц. — Тюрьме нужен новый врач.
— Я только что задал вам вопрос, господин пастор. Будьте добры ответить.
— Разумеется, я передал номеру триста девяносто семь письмо, но не маляву. Это было письмо от его жены, в котором она сообщила, что их третий сын все-таки не погиб, а попал в плен. Двоих сыновей он уже потерял и думал, что потерял и третьего.
— Вы всегда найдете причину нарушить тюремный устав, господин пастор. Но я не намерен долго терпеть ваши игры.
— Прошу вас заменить врача, — упрямо повторяет пастор и опять тихонько стучит по столу.
— Да бросьте вы! — Краснощекий начальник неожиданно срывается на крик. — Не надоедайте мне больше вашей идиотской болтовней! Доктор вполне хороший, и он останется! А вот вы извольте выполнять тюремный распорядок, иначе как бы чего не случилось!
— Что со мной может случиться? — спросил пастор. — Я могу умереть. И умру. Очень скоро. Еще раз прошу вас заменить врача.
— Дурак вы, пастор, — холодно произнес начальник. — Думаю, от чахотки малость рассудком повредились. Не будь вы безобидным простофилей — то бишь дураком! — вас бы давным-давно повесили. Но я вас жалею.
— Пожалейте лучше ваших заключенных, — так же холодно ответил пастор. — И позаботьтесь о таком враче, который неукоснительно исполняет свой долг.
— А теперь закройте дверь с другой стороны, господин пастор.
—
— Нет, черт побери, нет! Убирайтесь к чертовой матери! — Начальник все-таки рассвирепел, выскочил из-за стола, сделал шаг-другой к пастору. — Мне что, силой вас вышвырнуть? Вы этого хотите?
— Не годится устраивать скандал перед арестантами из канцелярии. Это лишь еще больше поколеблет остатки уважения, какое они еще питают к государству. Впрочем, дело ваше, господин начальник!
— Дурак! — сказал начальник, однако же реплика пастора отрезвила его, и он опять сел. — Идите, наконец. Мне надо работать.
— Самая срочная работа — затребовать нового врача.
— Думаете чего-то добиться своим упрямством? Как раз наоборот! Доктор останется!
— Помнится, однажды, — сказал пастор, — вы сами были не вполне довольны этим врачом. В ту ночь бушевала непогода. Вы посылали за другими врачами, звонили по телефону, но никто не приехал. У вашего шестилетнего Бертольда было воспаление среднего уха, мальчик кричал от боли. И мог умереть. По вашей просьбе я привел тюремного врача. Он был пьян. А при виде умирающего ребенка совсем потерял голову, сослался на дрожь в руках, которая не позволяет взяться за хирургическую операцию, и расплакался.
— Пьяный мерзавец! — буркнул начальник, неожиданно помрачнев.
— Вашего Бертольда спас тогда другой врач. Но случившееся однажды может повториться. Вы, господин начальник, похваляетесь своим неверием, и все же я говорю вам: Господь не допускает насмешек над Собою!
Начальник тюрьмы через силу, не поднимая глаз, произнес:
— Идите, господин пастор, идите.
— А врач?
— Я посмотрю, что можно сделать.
— Благодарю вас, господин начальник тюрьмы. Многие будут вам благодарны.
Священник шел тюремными коридорами, гротескная фигура в потрепанном черном сюртуке, лоснящемся на локтях, в вытянутых на коленях черных брюках, в наваксенных башмаках на толстой подошве, со съехавшей набок черной манишкой. Одни надзиратели здоровались с ним, другие при его приближении демонстративно отворачивались, а когда он проходил мимо, недоверчиво провожали взглядом. А вот все занятые в коридорах арестанты смотрели на него (здороваться им не разрешалось), смотрели с благодарностью.
Священник проходит через множество железных дверей, по множеству железных лестниц, опираясь на железные перила. Из одной камеры слышен плач, на миг пастор задерживается, потом качает головой и спешит дальше. Идет по железному подвальному коридору, справа и слева зияют открытые двери темных камер, карцеров, впереди в каком-то помещении горит свет. Пастор останавливается, заглядывает внутрь.
В грязном неказистом помещении сидит за столом человек с мрачным серым лицом, смотрит рыбьими глазами на семерых голых мужчин, которые, дрожа от холода, стоят перед ним, под надзором двух конвоиров.
— Ну, красавцы! — рычит сидящий. — Чего трясетесь? Холодновато, да? Вот попадете в бункер, посидите среди железа и бетона, на хлебе и воде, тогда и узнаете, что такое настоящий холод…
Он умолкает. Заметил безмолвную фигуру в дверях.
— Старший конвоир, — ворчливо приказывает он. — Уведите их! Все здоровы, все могут сидеть в темном карцере. Держите справку!