Один за двоих
Шрифт:
Веселков исчезает за скалой. Я поднимаю глаза вверх. Вот, кажется, в горах ближе к небу, а звезды кажутся еще мельче и дальше, чем с равнины. Я заворачиваюсь в одеяло, но лечь на холодный камень не решаюсь. Замерзшие руки грею под мышками. Сканер послушно выдает на мой запрос семнадцать градусов ниже нуля. Чую, ночь покажется бесконечной.
Черт, где же этот придурок? Пес, жмущийся к ногам Йохана, поднимает голову, прислушиваясь. Круглые медвежьи уши сдвинулись на макушке.
Чутье локхи уже однажды спасло нас. Я срываюсь с места, забыв о холоде. Движения неловкие,
Локхи, как торпедный крейсер, с урчанием исчезает в темноте.
— Йохан, за мной!
Скатившись по наледи, мы огибаем скалу. По-правде, я уверен, что мы попали в засаду, и Макса уже нет в живых. На ходу перехватываю винтовку поудобнее. Звезды и снег дают минимальную видимость, но сканер, подумав, с опозданием переключается в режим ночного видения.
Я ошибся. В человеке, рванувшемся нам навстречу, мы с облегчением узнаем нашего товарища. Макс смешно поскальзывается на тропе, взмахнув руками, падает на колени. Я подхватываю его под локоть, чуя, как зверь, свежую кровь.
Йохан вырывается вперед, оглядывается, отыскивая невидимого врага.
— Дьявол! — рычу я, ощупываю Макса: руки, ноги, голову — все цело, но перчатки у меня промокли кровью.
— Вставай!
Веселков пытается подняться, но скользит, движения заторможенные, словно парень в стельку пьян.
— Йохан, гляди в оба.
Тащу Макса в лагерь, Хольд прикрывает, весь напряженный, как струна. Локхи так и не вернулся, а мне было бы спокойнее, если б монстр был с нами.
— Макс! Макс, смотри на меня! — тормошу его, включаю фонарик и зажимаю в зубах. — Што шлушилошь?
Макса трясет так, что кажется вместе с ним дрожит вся скала. Куртка на нем расстегнута, одежда порвана и вся грудь и шея сплошная рана, будто живьем содрали кожу.
— Да не понял я, — отвечает Макс, так страшно клацая зубами, что, кажется, вот-вот откусит себе язык, — кто-то прыгнул на меня сверху… я думал, Дружок… а он, оно… не помню. А тут вы…
Беспокойно шарит руками по груди, животу, где кровь сочится ручейками.
— Что там?
Рву пакеты медпомощи с лихорадочной быстротой. Рану заливаю гемостатиком и бинтую так крепко, что Макс делает большие глаза и сигнализирует, что не может вздохнуть. Чуточку ослабляю и вкатываю ампулу анальгетика. У парня до смерти испуганные глаза.
— Все хорошо! Смотри на меня, Макс! Все будет нормально, понял?
Он трясет головой. Но ужас не уходит. Я замечаю, что лицо у меня перекошено в оскал. Спина мокрая от ледяного пота, по лбу скатываются на глаза холодные капли.
Жуткая догадка, что мучила меня с того момента, как я увидел Макса, превратилась прямо-таки в уверенность. Дан, говорю я себе, у тебя уникальная способность влипать в самое дерьмо.
Укутываю нашего товарища во все три одеяла. Йохан наконец опускает винтовку, устраивается рядом со мной. Изо рта выдуваются белые облачка теплого пара, от всех треволнений холод отступил. Я осмеливаюсь закурить, чтоб успокоиться, унять дрожь в
Шорох гравия по тропе, мы снова вскакиваем и тут же опускаемся на место. Локхи вернулся. Длинный, мокрый язык хлещет по морде, облизывает нос. От него несет кровью, и он весь ею вымазан. Я устало откидываюсь, спиной прижимаясь к холодной скале. Хоть одной проблемой стало меньше — Дружок сам обеспечил себя пропитанием. Вот только думать о том, ЧТО стало его обедом, мне не хочется.
— Дан, что это быть? — шепотом, оглядываясь на задремавшего Макса, спрашивает Йохан.
Мне совсем не хочется сейчас обсуждать свои догадки.
— Ложись спать, до утра осталось четыре часа.
— Нет, ты ложись… я не уснуть, — качает головой Хольд.
Но и я не усну сегодня. Уснешь тут, пожалуй, в этих синих равнодушных горах, где смерть, кажется, оживает старухой из дурных сказок.
Дым сигареты отгоняет холод и страх, озноб постепенно сходит на нет, и я примиряюсь с отсутствием одеяла. В конце концов, Максу оно нужнее.
— Ты неправилен… неправеден… не прав, Дан, — Йохан пытается подобрать слова на имперском, — ты знать что-то, но молчать. Ведь мы друзья?
— Друзья, конечно. Мороз крепчает…
Отвинчиваю пробку фляжки, делаю глоток и передаю.
— Будешь?
Хольд берет, не отводя глаз. На сканере подмигивает крошечный алый диодик.
— Ладно, — сдаюсь я, — расскажу о своих догадках. Но, надеюсь, они не имеют отношения к нам. Просто догадки и все. Была одна история, очень давняя. Я только закончил кадетский корпус, вернулся в Ориму…
Воспоминания нахлынули, и сердце снова заныло. Мне было пятнадцать. Это было в другой, сейчас кажется — не моей, жизни.
Орима. 5 июня 962 года.
Ворвался в дом, будто вихрь, будто снаряд семидесяти миллиметрового калибра, едва не выбив дверь. У меня не хватило терпения ждать внизу, так хотелось увидеть брата, поделиться с ним радостью, что пронесся по лестнице и только на втором этаже, в пустой столовой заорал:
— Корд!
Никто не ответил. Мой голос гулко разнесся по дому и затих в конце коридора.
— Корд, ты дома?
Брата не было дома. Он, конечно, вышел бы навстречу. Но почему? Глупая, детская обида горькой желчью хлынула в душу. Ведь он обещал! Мы целый год не виделись. Корд обещал взять отпуск и провести его дома, когда у меня закончится срок подготовки в офицерском корпусе. А брат никогда не обманывал. До сих пор.
Я вошел в спальню. В лучах солнца кружатся фанерные макеты самолетов, подвешенные к потолку. Когда-то Корд отдал мне все свои макеты, сам подвесил к потолку. Тогда он тоже закончил офицерский корпус и проводил каникулы дома. Что это было за лето!
Поджав коленки, я уселся на постель. В танце золотых пылинок гас вечер. На северном фронте, где сейчас брат, не прекращались бои. Должно быть, Рагварн просто не дал отпуск командиру десантного подразделения. Корд, Стальной Сокол имперского флота, на хорошем счету, скоро ему присвоят очередное звание. С гордостью за брата я уснул.