Один зеленый цвет
Шрифт:
– Выходит, что сделал, Джозеф, сделал, сам того не желая. Мне казалось - мой прямой долг организовать тут хор, чтобы молодым прихожанам было чем заняться на досуге. Но я не заручился поддержкой важных лиц, патриотов и священников, а они не дадут затеять ни одного дела, не убедившись, что план его начертан на бумаге ирландского производства, с шестой заповедью вместо водяного знака. Мерфи, к примеру, считает, что у него монополия на патриотизм. Он чистосердечно верит, что наши предки разгуливали не в штанах, а в юбках и когда не записывали стихами посещавшие их видения {Имеется в виду эшлинг (видение), классический жанр ирландского фольклора.}, играли в гэльский футбол. Эта эрудиция далась ему нелегко. Что станется с ним и его прихвостнями, если народ предпочтет всему этому оперетту и крикет? Он и
Перселл перевел дух и улыбнулся: он говорил, просто чтобы выговориться. В глубине души он был жестоко оскорблен - такого поворота событий он никак не ожидал.
И Джозеф в последний раз приступил к ежевечернему ритуалу. В сгущающихся сумерках он накачивал керосиновую лампу до тех пор, пока на кухне не послышалось ее наводящее дрему гудение, под которое так хорошо думалось, - привычный, незаметный фон их вечеров.
– Я уеду с вами, хозяин, - заявил он.
План уже был готов. Он сложился у Джозефа сам собой, легко и без натуги, пока он накачивал лампу. На Джозефа снизошел покой. Джозеф стоял перед своей гигантской тенью, заполонившей всю стену позади него, и, устремив взгляд в одну точку, обдумывал детали, заячья губа торчала из-под носа наподобие желоба.
– Куда ты поедешь?
– Да я бы поехал погостить к одному человечку. Вот только чемодана нет, вещички положить не во что.
– Возьми один из моих.
– Какой, хозяин?
– Бери любой, какой приглянется. У меня они все как на подбор, один хуже другого. Слава богу, мы с тобой путешествуем налегке.
– На этот раз налегке не выйдет, хозяин.
Перселл пропустил мимо ушей слова Недоумка - тот нередко нес всякую невнятицу. Едва Перселл ушел спать, как Джозеф принялся за дело. Он достал из тайника бомбу, разобрал ее на части и разглядывал каждую деталь по отдельности до тех пор, пока в памяти не всплыли забытые за давностью лет операции, за которыми они проводили ночи напролет в те незапамятные времена, когда он помогал брату, - брат сражался за Новую Ирландию, а ее нельзя было построить, не взорвав ко всем чертям Британскую империю. Потом Джозеф притащил на кухню три чемодана и, решив, что облезлый зеленый с четко выведенными на нем краской загадочными инициалами С. Д. лучше всего подходит для его целей, положил бомбу в него. Наутро, пока он сносил один за другим три чемодана к подножью взгорка, где его поджидал в своей запряженной заморенной лошаденкой полуразвалившейся пролетке Патрик Хеннесси, он успел поставить механизм бомбы на десять часов. По его расчетам, в это время вся шайка в полном сборе будет пировать в гостинице.
– Вот эти два - хозяйские, - втолковывал он Хеннесси.
– Их оставишь на вокзале, в зале ожидания внизу.
– Идет, - сказал Хеннесси.
– А вот этот, - сказал Джозеф, - ты уж не в службу, а в дружбу...
– Ладно, - сказал Хеннесси.
– ...по дороге на вокзал завези в гостиницу.
– Это что, кого-нибудь из тех шишек чемодан?
– Да нет, это одного дублинца, он сегодня будет там на обеде. Засунь чемодан в угол за пианино: я его предупредил, что чемодан будет там.
Хеннесси - а он знал толк в увеселениях - сказал:
– Небось фокусник приезжает?
– Он самый, - сказал Джозеф.
– Я сегодня спозаранку поднес ему чемодан.
– Вижу, Джозеф, ты времени не теряешь -
– Угу.
Хеннесси доверительно склонился к нему:
– Вот ты мне скажи, этот твой, что там на взгорке...
– Это ты про кого?
– Про кого, про кого? Про учителя, про кого же еще? Так вот, ты мне скажи...
– После скажу... Вечером, пусть только поезд уйдет, и я тебе все выложу, как есть, без утайки... Только смотри чемодан пристрой в точности, как я тебе наказывал...
– Пристрою, не беспокойся... Видал, как сегодня поутру с памятника простыню сдергивали? А уж народу сколько в город понавалило на него посмотреть, помереть мне на этом месте, если вру.
– Им бы на такой случай лучше подальше от города держаться, - окрысился вдруг Джозеф.
Патрик Хеннесси оторопел, лоб у него пошел складками.
– Такого супротивника, как ты, днем с огнем не сыскать, - сказал он и хлестнул лошаденку кнутом.
V
Памятник - мужская фигура, свежевысеченная из камня, - не без угрозы устремлял свое тонкое копье на вполне мирные домишки напротив, подле которых играла в шарики ребятня и дворняга упоенно чесала свое лохматое пузо. Перселл на минуту задержался у памятника. Рядом на скамейке Майкл Ханниган по прозвищу Пережиток (кроме них двоих, взрослых на площади не было) посасывал в свое удовольствие трубочку, греясь под угасающим июльским солнцем.
На улицах, выходящих на площадь, ряд за рядом взвивались в небо флаги, бороздя его своими пестрыми полосами. Перселл шел один, а в вышине над его головой реяли трехцветные знамена, полоскались огромные стяги, грозно возглашавшие: "Не забудем 98 год", "Нация возрождается", "Боже, благослови папу". Сквозь распахнутые окна гостиницы Мерфи лились манящие запахи - шла подготовка к банкету. Издалека, с ярмарочной площади, доносился рев усилителя, изрыгавшего патриотическую музыку. Музыка заставила Перселла еще острее ощутить, как одинок он в этот час и как одинок его путь на станцию в этот вечер - вечер, когда должен был состояться спектакль, вечер его окончательного триумфа. Никто не пришел его проводить. Даже Джозеф исчез, не попрощавшись. И теперь, когда Перселл покинул площадь, чтобы поболтаться по городу час, оставшийся ему до отхода поезда, ощущение одиночества нахлынуло на него с особой силой. Проулки ближе к станции тоже опустели, казалось, равнодушный вечерний покой снизошел и на них. Перселл развалился на зеленой скамейке и, внимая всему вокруг: и засыпающим полям, и жужжанию насекомых, и еле уловимому запаху скотины, повисшему над проулком, - закурил сигарету и снова и снова в мельчайших подробностях стал проворачивать в уме все случившееся, чувствуя себя Лиром, которого покинул даже шут.
Хеннесси осторожно, как и подобает в его возрасте, слез с повозки и молча подошел к Пережитку Майклу Ханнигану. Так, не обменявшись ни словом, они обозрели памятник.
– Каменотесы поработали на славу, - высказался наконец Ханниган. Он стоял, задрав голову и тяжело опираясь на палку, седые космы неряшливо свисали на загривок.
– Чего это они тут понаписали?
– спросил Хеннесси. Работы в этот день у него было невпроворот, к тому же для поддержания духа ему щедро подносили.
– Черт его разберет, - сказал Ханниган.
– Это ж по-ирландски.
– Мерфи самому ни черта не разобрать, хоть он и вылез курам на смех со своим cairde gaels {Друзья мои ирландцы (гэльск.).}, когда памятник открывал.
– Ну-ка погоди, - сказал Ханниган, обошел памятник и, напрягая зрение, стал вглядываться в надпись: долгий летний день уже клонился к закату. Глянь, тут по-английски написано.
– И принялся разбирать надпись:
ВОЗДВИГНУТ ГРАЖДАНАМИ БАЛЛИКОНЛАНА В ПАМЯТЬ
ПОВСТАНЦЕВ, КОТОРЫЕ В 1798 ГОДУ БОРОЛИСЬ ЗА СВОБОДУ
ИРЛАНДИИ И ПАЛИ В ЭТОЙ БОРЬБЕ.
Сражались с Саксонцем отчизны сыны,
И Слейни, и Барроу {*} обагрены
{* Реки в Ирландии.}
– Да, были люди. Теперь таких нет.
– Все бы ничего, если б не мерзкая рожа этого выжиги, что открывал памятник, - сказал Хеннесси.
– Легок на помине - вон он вылазит из машины, а с ним Лейси из Гэльской лиги.
– Не вижу я их, глаза уже не те, - посетовал Хеннесси.
– Небось при всем параде и медаль нацепил.