Одиннадцать
Шрифт:
Первым заговорил не Бурдон, а Проли. Он перебил Бурдона, повернулся к Колло и что-то быстро спросил у него вполголоса, Корантен расслышал два слова: «доверять» и «тайна». «Да», — громко и твердо сказал в ответ Колло и повторил несколько раз. Проли окинул Корантена взглядом, в котором смешивались отвращение и почтение — такие чувства он вызывал у многих, намеренно или нет, неизвестно, — и спросил:
— Хочешь получить важный заказ, гражданин художник?
Вопрос удивил и позабавил его. И даже заставил ощутить себя моложе.
Частных заказов он теперь не получал. Это не значит, что сидел без дела, отнюдь: он работал в Комитете по искусствам, для Народа, читай, для Давида, на Давида; по приказам Давида он изготавливал статуэтки Свободы, символические уровни Равенства [16] , фигурки воинов в спартанских юбочках и красных колпаках, обетные приношения Жан-Жаку Руссо и прочие безделицы. Этими вещами занималась целая бригада, объединившая всех французских живописцев, точнее, всех, кто остался; Давид, державший нос по ветру, нуждался в рабочей силе: всех своих прямых соперников из поколения сорокалетних он устранил, упрятав их в тюрьму, зато привлек к работе обойму пожилых, допотопных художников: Фрагонара, Грёза, Корантена, а также и проворных юных честолюбцев: Викара, Жерара, Прюдона — так называемую школу Давида, мелюзгу, которой следовало остерегаться, как чумы. Корантена Давид побаивался, потому что Корантен был настоящим мастером, и презирал, потому что тот со своей тьеполианской выучкой состарился, вышел из употребления; однако он его использовал; он также знал, что Корантен боится Давида больше, чем Давид — Корантена, потому что Давид — член Комитета общественной безопасности и в этом качестве, наравне с одиннадцатью из другого комитета, ставит свою подпись под декретами; потому что к нему прислушивается Робеспьер, а сам он, впадая в некий транс,
16
Имеются в виду плотницкие уровни, которые считались символами равенства. Все перечисленные вещицы использовались в культе Разума.
— Хочешь получить важный заказ, гражданин художник?
Да, он хотел бы — возможно.
Так он сказал. Почти не глядя на Проли, а бегло озирая все вокруг: бюст Марата, двууголки, лежащие перед владельцами, точно дары на алтаре, огонь, вино. Огонь почти потух. Проли, движимый чувством более сильным, чем отвращение и раздражение, какие он питал к Корантену, смотрел на него пристальным, стеклянным взором; Бурдон с Калло не раскрывали рта, но так же пристально глядели на него. Согласие его, сказал Корантен (но не Проли, а бюсту Марата или огню в очаге), зависит от трех вещей: под силу ли ему заказ, какова будет плата и какой срок отведен. Фламандский взор Проли оставался таким же стеклянным, он ответил, что срок — вчера или завтра, словом как можно скорее, счет не на недели, а на дни; затем неведомо откуда он вытащил кошель, открыл и опрокинул на стол, в стороне от пустых тарелок, туда, где недавно лежали останки святых; из мешка хлынули золотые монеты: голландские и португальские пиастры, луидоры — всего на глаз штук триста, и это сейчас, когда во Франции больше не было золота. Это только задаток, сказал Проли, по исполнении заказа он получит еще вдвое больше. Недурно, подумал Корантен, почти столько же заплатили ему за крупный заказ маркиза де Мариньи: убранство вестибюля в Лувесьенском замке во времена матушки-шлюхи Жанны Антуанетты де Помпадур. Мрачный задор загорелся опять — гонорар королевский, срок короткий, но Корантен уже привык работать быстро и был вполне готов состряпать за пару дней какую-нибудь жуткую бабу — аллегорию Равенства или Братства. «А что я должен написать?» — спросил он, на этот раз взглянув в лицо Проли, как смотрят на лакея. Проли уставился на него так же и проговорил пронзительным мелодичным голосом, в первый момент напомнившим голос Робеспьера: — Ты же умеешь писать богов и героев, гражданин художник? Так напиши собрание героев — таков наш заказ. Показать их богами, чудовищами или вообще простыми смертными — дело твое. Это будет картина «Великий Комитет Второго года». Комитет общественного спасения. Пусть они будут у тебя святыми, тиранами, разбойниками, принцами — как тебе угодно. Но изобрази их всех вместе, как братьев, на дружеском совете.
Повисла тишина. Огонь давно потух, только резкий свет фонаря падал на золото, рассыпанное в том самом месте, где недавно лежали древние кости. Лица тонули в тени. Внезапно за стенкой, в церкви Сен-Никола, захрапела и поднялась на дыбы невидимая лошадь — подкованные копыта молотами грохнули о пол конюшни в пустом нефе, из ноздрей вырвался мощный победный звук, похожий на хохот. Все четверо тоже расхохотались. Корантен, еще не отсмеявшись, встал, аккуратно сложил золотые монеты в кошель, затянул шнурок, взял в руку. И сказал: да.
II
Зачем был сделан этот заказ — гадают вот уж двести лет. Заказ, разумеется, политический, что ж, опустимся на минуту до политики. Расшевелим еще разок старый театр теней.
Это время — конец зимы, весна и начало лета, от нивозского снега до горячей длани термидора [17] — пик Истории, справедливо именуемый Террором, состоит из туго затянутых узлов, рывков, кульбитов и буйств, неистовых, как стрелка сейсмографа в момент, когда начинается извержение вулкана, или, если вам больше по душе не геология, а зоология, — как кролик в норе, когда в нее врывается хорек; только тут все — и кролики, и хорьки друг для друга. Братья, сообщники в отцеубийстве, убийстве Капета, сироты, лишившиеся сна после смерти отца, убивали теперь друг друга со страшной, нарастающей от ускорения силой, убивали механически, машинально; вот почему символом той поры в наших представлениях, как и в реальности, по праву стала огромная машина, воздвигнутая на площади Революции, — гильотина. Когда исчезли роялисты, за ними — фельяны, за ними — жирондисты, внутри победившей Горы не осталось никакого разномыслия, и, как прямо сказал Мишле, — вы прочитали это в коридоре на стендах, — эти братья, убийцы, по-прежнему ища между собой различия, как это свойственно всем людям, не находили больше никакого различительного признака, кроме смерти. Этих людей, месье, можно понять, во многом они достойны восхищения: целых четыре года подряд они спали по три часа в сутки, работали, не помня себя, на благо человечества, трепетали в руках Бога живого [18] . Обо всем этом — о смерти как единственном различии, о страшной руке Бога живого, о хорьках в норе — вы прочли в коридоре, прочли в пробелах между строк, потому что в строках черным по белому написано иное, что, говоря по сути, было всего три крупных, абсолютно разных партии: ортодоксов во главе с Робеспьером, умеренных во главе с Дантоном, радикалов во главе с Эбером; написано также, что Робеспьер думал одно, Дантон — другое, Эбер — третье; однако вас не проведешь, месье, вы можете читать и между строк, и между строк вы прочитали, что на самом деле Робеспьер, «хороший» Дантон и «плохой» Эбер, по сути, если не считать мельчайших нюансов, желали одного и того же: устроить сколько-нибудь справедливую Республику и получить в ней власть, но поселившаяся в них смерть (усталость и смерть, рука Бога живого и смерть) взывала к лезвию различения.
17
Термидор (месяц жары) — одиннадцатый месяц французского республиканского календаря (19 июля —17 августа).
18
«Страшно впасть в руки Бога живаго!» (Евр. 10:31).
Итак, три партии, или, если угодно, троица, расколовшаяся на три ипостаси: Робеспьер, воплощавший Права человека; Дантон, уставший так, что больше не оспаривал у Робеспьера эту роль и делал вид, что тормозит скольжение, однако всей своей грузной массой неуклонно катился под нож гильотины; Эбер и масса его сторонников — не знаю, как их там: популистов, радикалов, большевиков, которых, справедливо или нет, честят подонками, — надеялись свалить Робеспьера. Эта троица всего лишь эпинальская картинка [19] ; на деле существовало еще множество партий, вполне реальных, но не столь заметных, они примазывались к этой троице, примыкали к одной из ее ипостасей против двух других, чтобы удержаться у власти или спасти свою шкуру, что по тем временам было одно и то же. Среди этих разномастных кланов были клубы — якобинцы, принадлежавшие Робеспьеру, кордельеры, принадлежавшие сегодня Эберу, а завтра Дантону; газеты, которым Эбер был в значительной мере обязан своим влиянием, как прежде, пока был жив, — Марат. Целые классы общества тоже были своего рода партиями: последние аристократы, действовавшие тайно или явно, крупные и мелкие буржуа, пролетарии, они же лимузенцы, — все эти толпы переходили из одной партию в другую, как подует ветер; а сверх того метались туда-сюда, сбивая всех с толку, другие лимузенские оравы, сборище монстров, свирепые своры, чудища обоего пола, масло в огонь, соль на раны, бессмертные своры смердов, стаи воющих псов-убийц, — и этот лай заглушал все и вся.
19
Эпинальскими картинками называется французский лубок, по имени городка Эпиналь во французской Лотарингии, где в начале XIX в. расцвел этот жанр.
И были, наконец, великие институты Второго года, не менее значимые, чем партии, но в отличие от них весьма определенные, существующие в неизменном количестве в неизменных местах, — жестами и словесами они сотрясали воздух под царственными сводами. Овеянные славой своды, под которыми все названные выше писатели выступали, меняя поприще и амплуа, менять же котурны, выходя на сцену политическую, не имели нужды, — это Ратуша, Тюильри и павильон Флоры в той части Лувра, что обращена к Тюильри.
В Ратуше на Гревской площади горланила Парижская коммуна, детище городских секций, лимузенцев с длинными пиками, иначе говоря Народа, прежде к нему прислушивались многие, прежде, но не теперь; теперь ему, уставшему и голодному, подрезали крылья бюрократы из разных комитетов; в Зале Машин в Тюильри кипели дебаты и принимались декреты Конвента, носителя номинальной власти, полномочного собрания народных избранников, полномочного, но запуганного, чьи полномочия теперь сводились к повиновению Комитету, хотя он сам и создал этот Комитет и, в принципе, мог распустить его когда угодно, но каждый месяц утверждал все тот же состав, не дожидаясь, чтобы Робеспьер и бровью шевельнул, а избавленья ждал лишь от руки Провидения, ждал какого-то чуда, какого-то deux ex machina
Какое все это имеет отношение к картине? Во-первых, упомянутые «партии», месье, к тому времени, когда драматический накал, максималистский пафос достигли вершины и когда каждый возвышал голос лишь затем, чтобы отделиться от голоса соседа, перекричать его голос и в завершение отправить в корзину вместе с головой его обладателя, — эти партии были всего лишь ролями. Никаких больше мнений — сплошной театр; в политике такое случается часто, а в живописи — всегда, если она представляет политику простейшим образом — в виде людей; ведь мнения не нарисуешь, а роли — легко.
Какое все это имеет отношение к заказу, — к простенькому заказу, сделанному нивозской ночью в церкви Сен-Никола? Кому, спросите вы, из участников этой напыщенной сцены из пятого акта могла понадобиться такая картина? Какую роль, из первых или из вторых, предназначал фантомному комитету другой комитет, настоящий, подлинный игрок в этом театре? Сейчас, месье, сейчас. Только позвольте рассказать вам еще об одной партии, еще об одной касте или еще об одном амплуа, и я закончу.
Этой последней по счету партией, этими видными исполнителями первых ролей, которых разослали во все концы Франции с краткосрочными мандатами Конвент и комитеты, были «комиссары-представители», люди 93-го года, выполнявшие грандиозные миссии, генералы-любители, получившие полную власть над настоящими генералами, скороспелые воины, усмирители, проконсулы; боевые стрелы якобинской власти, закаленные в бурях, стремительные как молния [20] , — те, что в вантозе и нивозе возвращались с победой, завершив свои миссии, или, как говорят об актерах, турне; те, что во время своих миссий носили патриотическую форму с великолепным, не хуже церковных облачений, красно-бело-синим поясом из шелка в два дюйма шириной и три-четыре метра длиной, несколько раз обернутым вокруг талии; эту патриотическую форму нарисовал сам Корантен под началом Давида (по мне, так именно эта работа, а отнюдь не «Сивиллы», — лучшее из того, что создал он до «Одиннадцати»); то был мундир с тройным стоячим воротником alla paolesca, то есть на манер Паоло Веронезе, а не Павла из Тарса [21] , — хотя у тех, кто такие носил, с Павлом-тарсянином общего было больше, чем с Веронезе, — на манер Веронезе, потому что прежде, чем Корантен додумался подпереть затылки пламенных юнцов такими воротниками, их на своих портретах писал Веронезе, а вслед за ним Тьеполо, — мундир из синего патриотического, а по-старому — синего королевского, сукна; к мундиру полагались белый, как пена, завязанный пышным высоким узлом фаллический шейный платок и шляпа в духе Генриха IV с патриотическим плюмажем. Такой плюмаж, месье, носили люди, сделанные из молодой плоти и железа, о нем с нежным ужасом вспоминают История, случай, фортуна, муза театра, а то и сам Господь Бог, коль скоро Бог — это пес; этот плюмаж на шляпах юных храбрецов не дрогнул, когда они со шпагой наголо под картечным огнем штурмовали Флерюс, Ваттиньи, Виссамбур и точно знали: против него бессильны пушки; то не пушки грохочут, а гремит в руках Машиниста Великой Сцены медный лист за кулисами, то не ядра чудовищным градом падают рядом с ними, а обычные мухи, — великое чудо, оберег судьбы, месье. Не дрогнул плюмаж и тогда, когда в Нанте, на набережной Фосс в устье Луары, его носитель [22] , стоя с безумным видом в полночь при свете факелов, шатаясь во хмелю, трясясь от радости и жути, задумчиво смотрел, как по его приказу отплывают от берега трухлявые баржи с раздвижным дном; на середине реки створки на дне открывались и спускали в Луару орущий груз: местных попов, монашек, шуанов и бродяг из Вандеи, сучек из бывших вместе со щенками, — весь этот сброд, попы и сучки со щенками — тоже всего лишь мухи, зато Луара превращалась в славную республиканскую реку [23] ; и в рассветном тумане на равнине Бротто близ Лиона плюмаж не дрожал, разве что механически трясся от картечного шквала из зевов корабельных пушек, хотя его носитель тоже шатался от выпитого вина и трясся от радости и жути; нисколько не дрожал плюмаж и у того, кто, сидя в своей знаменитой кроваво-красной карете, несущейся по городу-призраку Бордо в сопровождении роты конных драгунов, велел стрелять без разбора по окнам, деревьям и звездам [24] ; и так было везде: в Авиньоне, Марселе, Тулоне, Мулене, Аррасе. Иные комиссары возвращались с набитыми ворованным золотом карманами, с набитой золотом кроваво-красной каретой, вот почему Робеспьер звал их всех без разбора мошенниками; однако были и такие, кто возвращался столь же бедным, как раньше, — они поступали прекрасно, забывая однако, что и золото тоже прекрасно, причем красота его гораздо долговечней. Итак, одни плюмажи вернулись в Париж недавно, другие возвращались теперь, а третьи собирались вернуться; по границам и в городах воцарился порядок, Вандея уничтожена [25] , миссия выполнена, турне завершено; в Париже комиссары сняли с себя плюмажи и мундиры и облачились в штатские фраки из полосатой тафты: Колло вернулся из Лиона, Тальен — из Бордо, Каррье — из Нанта, Карно — из Ваттиньи, Сен-Жюст — из Виссамбура, а еще — Ровер, Фуше, Фрерон, оба Приёра, два Мерлена (их называли Мерлен из Дуэ и Мерлен из Тионвиля), чуть ли не близнецы Лекиньо с Леньоло, Малларме де ла Мёрт, Бурдон (не Леонар, другой — Бурдон из Уазы), Баррас, Жанбон, Бодо, Лебон, Леба... всех не упомню. У этих генералов в квадрате со звучными именами, было побольше крови на руках, чем у прочих, им лучше, чем другим, было известно слово чрезвычайный, их осенял героический ореол, gloria militar [26] , гордый плюмаж, это были гиганты, народ их обожал, встречал с триумфом. А полосатые фраки, все — от Дантона до Эбера, и, главное, сам Робеспьер — боялись их и опасались, как бы кто-нибудь из них, разогнавшись при штурме Флерюса или подхваченный бурным валом республиканской Луары, не захватил власть при помощи армии и восторженных толп. Так и случилось, но несколько позже, судьба до времени приберегала плюмаж искуснейшего полководца и заколдованную шпагу генерала Бонапарта.
20
Цитата из Обращения Комитета общественного спасения к комиссарам-представителям от 4 нивоза II года.
21
То есть апостола Павла.
22
Речь идет о казнях противников Революции и подозрительных лиц, которые проходили в ноябре 1793 — феврале 1794 г. в Нанте. Несколько тысяч человек были утоплены в Луаре. Руководил расправой комиссар-представитель Жан-Батист Каррье.
23
Из письма-отчета Ж.-Б. Каррье Конвенту.
24
Имеется в виду комиссар-представитель Жан-Ламбер Тальен, подавлявший федералистский мятеж в Бордо. Утверждали, что по ночам он разъезжал по городу в карете и стрелял наугад по окнам домов.
25
Вандейский мятеж был окончательно подавлен в 1796 г. Летом 1794 г. наступило лишь временное затишье в боевых действиях.
26
Воинская слава (исп.).