Одиночество героя

Афанасьев Анатолий Владимирович

Вспышка секундного гнева вдобавок привела в действие взрывной механизм, дремавший в подсознании, и на какое-то мгновение он действительно оглох и ослеп. Машина с тремя седоками скрылась из глаз, а он все еще тянулся за ними, Климов уже точно знал, какая судьба ждет всех троих, боялся этого знания, которое было сродни безумию. Мордастого водилу пришибут в пьяной драке, его сосед, похожий на раздобревшего черного угря, как известный младреформатор, окочурится от непоправимой болезни, которую прозвали почему-то СПИДом, зато солидный господин на заднем сиденье, в модных роговых очках, закрывавших половину лица, поднимется высоко в своей карьере — его изберут в городскую Думу по одномандатному округу.

Холодком небытия потянуло на Климова, и он истово перекрестился, попросив защиты у Господа.

В

Управление подоспел, как и рассчитывал, около десяти, к приходу Зинаиды Павловны, бухгалтера, которая одновременно исполняла обязанности кассира. Надеялся получить деньги и смыться до появления остального служивого люда, но вышло иначе.

Зинаида Павловна, пожилая женщина приятной деревенской наружности, встретила его, как всегда, радушно, сразу зарядила чайник, приготовила ведомость, но тут же предупредила:

— Борис Захарович просил дождаться.

— Зачем? — удивился Климов. — На участке тихо. Да я же докладываю через день, как положено по инструкции.

Борис Захарович Хомяков, управляющий лесхозом, по здешним меркам большая фигура, и естественно, Климов предпочитал не встречаться с ним без нужды. Когда оформлялся на работу по рекомендации из Москвы, между ними состоялась беседа, и Борис Захарович ему не понравился. Не старый, но сильно побитый молью мужик, тайно пьющий горькую, смышленый, но не умный, из бывших партийных перекати-поле. То есть из тех среднего звена номенклатурщиков, которых вечно перебрасывали с одной руководящей работы на другую, невысоко, но держали на плаву и на виду, не давали утонуть. Как правило, это были люди злопамятные, цепкие, всегда неудовлетворенные своим положением и мечтающие о каком-то невиданном взлете, ожидающемся со дня на день. Они чувствовали себя начальниками как бы по велению свыше, никем иным себя не представляли, чем и объяснялись многие странности их поведения. Явление демократии произвело в их среде большое шевеление, освободилось много руководящих вертикалей, появились сказочные вакансии (приватизированные предприятия, банки и прочее), но пришлось помахать кулаками, хитро изворачиваться, потому что неожиданно обнаружилась мощная конкуренция из представителей натурального уголовного мира. Многие, особенно те, кто помоложе, успели обосноваться в новых структурах, как у себя на полатях, но некоторых в свирепой драчке оттеснили и даже затоптали насмерть. Игра, конечно, стоила свеч: победители получали в качестве приза не казенную дачку и партийную должностишку, как прежде, а круглый капиталец, что было несравнимо надежнее.

Борис Захарович, увы, оказался среди тех, кто остался при бубновом интересе. Он, правда, вовремя проклял с трибуны изуверов-коммунистов, даже откопал где-то документы на какого-то своего якобы репрессированного родича, и благодаря этому уцелел, но больших капиталов не нажил. Возможно, помешали возрастная нерасторопность и роковое пристрастие к зеленому змию, но это слабое утешение. Борис Захарович объяснял свое невезение благородством натуры и несвычкой к воровству: оба качества действительно несовместимы с демократической карьерой.

Зинаида Павловна дала Климову расписаться в ведомости и отсчитала аванс — сорок новеньких десятирублевых ассигнаций.

— Милый мой, — протянула певуче, — откуда же мне знать, зачем ты понадобился Захарычу? Он, может, сам про это не ведает.

— Пьяный, что ли, был?

— К вечеру, как обычно… Но два раза напомнил: придет завтра егерь, задержи его, Зинаида. Мое дело передать… Пей, пей кофе, пока не остыл.

Зинаида Павловна покровительствовала молодому лесовику, который появился у них около трех лет назад как снег на голову. Про него толком никому ничего не было известно. В трудовой книжке значилось, что, окончив сельхозинститут, он четыре года преподавал в одной из московских школ природоведение, но почему вдруг решил переместиться из столицы, куда стремятся все умные люди, в их забытую Богом глубинку, там не говорилось ни слова. Зинаида Павловна предполагала любовную историю или что-нибудь в этом роде, к примеру казенную растрату. Сам Климов от душевных разговоров уклонялся, хотя проронил однажды, что действительно не все у него в молодости сложилось так, как хотелось бы. Зинаида Павловна, как и ее конторские подруги,

полагала, что сумрачный красавец погарцует в лесничестве сезон-другой и дунет обратно в Москву, даром что у него сохранилась столичная прописка. Но она ошиблась. Климову, кажется, в лесу понравилось, он обживался, обзавелся кое-каким хозяйством, и чем дальше, тем больше обрастало его имя разными сплетнями. Вполне понятно. Когда молодой, крепкий мужчина живет один, значит, он или болен, или что-то замышляет. Но что можно замышлять, сидя в лесу? А на больного Климов тем более не похож. Предполагали разное, но большинство сходилось во мнении — колдун! Это самое вероятное. Причем, скорее всего такой колдун, который в Москве, где все остальные колдуны, экстрасенсы и ведьмы благоденствуют, почему-то не пришелся ко двору. Зинаида Павловна, женщина начитанная и бывалая, не сомневалась в колдовской сущности Климова, особенно когда заглядывала в его серые глаза со странными светло-коричневыми искорками вкруг зрачков. В этих глазах таилась неведомая глубина, от которой хотелось зажмуриться. Будь Зинаида Павловна помоложе — э, да что теперь вспоминать!

Как обычно, она попыталась что-нибудь выведать у Климова, нащупать тропку к его сердцу и, как обычно, наткнулась на мягкую, непроницаемую стену.

— Правда ли, Миша, нет ли, я слыхала, в лесу волки завелись?

— Завелись, — подтвердил Климов, поднеся чашку к губам. — Целых две семьи. Я за ними наблюдаю.

В деланном испуге Зинаида Павловна всплеснула руками:

— Откуда же?! У нас их отродясь не было.

— Как откуда? Волк — санитар природы, как и крыса. Крысы управляются в городах, в населенных пунктах, а волки — в лесах. Где разор, нищета, гниль, увядание, туда обязательно приходят волк и крыса.

Зинаида Павловна деликатно обмакнула печенье в кофе:

— Все, конечно, верно, но вот я еще слыхала, бывают волки-оборотни. Это что такое?

— Каждый волк — оборотень, — солидно объяснил Климов. — Как и большинство людей.

— Не понимаю, — Зинаида Павловна не донесла печенье до рта, загипнотизированная его пристальным взглядом.

— Чего же тут понимать, уважаемая Зинаида Павловна. В каждом человеке сидит волк, хотя он сам об этом может не знать. А сойдутся обстоятельства — сразу проявится.

— И во мне тоже?

Климов сочувственно улыбнулся:

— Не надо пугаться. Волк — животное благородное, никогда не убивает ради забавы. Волчья примесь — самая лучшая в человеке, самая близкая к природе.

— Что ты говоришь, Миша? Или шутишь?.. Сам-то ты этих волков видел?

— Говорю же, наблюдаю за ними.

Зинаида Павловна зашла с другого бока:

— С тобой, Миша, такой страшный, лохматый пес ходит. Он тоже оборотень?

— Линек? Нет, обыкновенная собака.

— Откуда же она взялась? То не было, а то вдруг появилась. Говорят, какая-то особенная порода. В деревнях такой нету.

— Дворняга. Но мамочка не иначе с волкодавом согрешила, это верно, — с гордостью ответил Климов. — Появился он и впрямь чудно. Как-то встаю утром, слышу, скулеж под дверью. Год назад, по весне. Отворил — сидит такой пушистый комочек и глазенками зырк-зырк! Да как тявкнет на меня: дескать, чего так долго спишь?.. Черт его знает! В лесу много тайн.

— Ну да, ну да, — Зинаида Павловна опустила глаза, чтобы не выдать себя. Пригубила остывший кофе. В лесу много тайн! Вот и выдал себя, голубчик.

— Своенравный пес, — продолжал благодушно Климов. — Не оборотень, но близко к тому. Сегодня, к примеру…

В коридоре захлопали двери, раздались громкие голоса. Зинаида Павловна подхватилась, выглянула из комнаты. С кем-то поздоровалась. Вернулась к Климову:

— Ступай, Миша, пришел хозяин. Сейчас самое лучшее с ним говорить. После-то огрузнеет…

Борис Захарович выглядел так, словно его накануне уложили в гроб, да он некстати вспомнил, что надобно еще разок сбегать на службу: сизый, опухший, глаза не смотрят, словно их глиной залепило. Подал Климову руку, словно мокрый валенок дал потрогать. Тут же, не таясь, прошел к шкафу, покопался там, набулькал в стакан, загородясь спиной. Запрокинул голову, выпил. На ощупь добрел до стола, плюхнулся на стул. Тупо глядел на Климова, будто не узнавал. Дышал тяжело, со свистом. Но нашел в себе силы объяснить: