Одиночество

Вирта Николай Евгеньевич

На улице смеркалось. В селе шуршали разговоры, в тихих огородах мелькали пары…

А он лежал на скамье вниз лицом и все думал, и думы шли вразброд.

Поднимались злобные чувства к сыновьям, забывшим отца, к Андриану, завладевшему хозяйством, но рассудок подсказывал: не он ли забыл детей, уйдя к Антонову, не он ли посадил на хозяйство Андриана?

То горечь затопляла сердце, потому что умрет он, не передав никому злобы и ненависти к людям с красными звездами на фуражках; то опять ненависть овладевала им, сладострастные

мечты о мести за отнятую землю, за отнятую власть. И тогда он сожалел, что сдался, придумывал способы, чтобы уйти куда-то, снова стрелять и поджигать… То приходило безразличие ко всему, что будет.

Его думы прервали. Рука легла на плечо, и кто-то сказал:

— Вставай!

2

Он очнулся. По стенам амбара прыгали длинные тени; Пётр Иванович увидел брата. Рядом с ним стоял высокий, белокурый, незнакомый Сторожеву человек в кожаной тужурке.

«Допрос», — мелькнуло в голове, и стало сразу легко. Близился конец — роковой и неизбежный.

Сергей Иванович и белокурый сели.

— Так вот, — сказал Сергей Иванович, — будем говорить откровенно. Не надо скрывать и путать. Ты умный человек, а у нас много дел.

— Скрывать мне нечего, — Сторожев зевнул. — Что смогу, то скажу, чего не знаю, не требуй. О товарищах говорить не буду.

— Так… Ну, поговорим о вас, — согласился белокурый. — Любопытно: почему вы сдались на сутки позже срока?

— Я не сдавался, — отрезал Сторожев.

— Не сдавался? — переспросил Сергей Иванович.

— Нет, Сергей. Сдаются в бою, если ждут милости. А ты вот хотя и брат мне, а мне и в голову не пришло просить тебя пощадить, помиловать.

— Это было бы напрасно, — холодно заметил Сергей Иванович.

— Я знал.

— Зачем же ты шел сюда?

— Умереть пришел я, — выдавил Сторожев угрюмо. — Умереть в родных краях. Не хотел подыхать собачьей смертью.

Сергей Иванович пробежал глазами бумагу, которая лежала перед ним.

— Скажи, не ты ли участвовал в деле под Сампуром, когда пустили под насыпь поезд? Точно скажу — полтора месяца назад.

— Это я сделал.

— Один?

— Один, — голос Сторожева звучал глухо. — Один.

— Знали ли вы, — перебивая Сергея Ивановича, спросил белокурый, — что поезд шел с хлебом в Москву для голодающих рабочих, для их детей?

— Не знал. — И злобно добавил: — Знал бы, еще десяток поездов спустил.

Белокурый вздрогнул от такого неожиданно откровенного признания.

— Это хорошо, что вы говорите правду. Еще один вопрос: не вы ли ворвались в июле в село? Тогда здесь спалили две риги, ранили трех женщин и убили двух детей?

Сторожев побелел и сжался в комок.

— Врешь ты! — закричал он. — Брешешь, совесть мою хочешь очернить перед смертью!

Сергей Иванович вынул из кучи бумаг лист, исписанный ломаным, скачущим почерком, и передал брату. При копотном мерцании

фонаря тот прочитал протокол допроса Матрены Савиной. Она рассказывала, как умерли раненные в ту памятную ночь осколками гранат ее дочь и сын. Им вместе было пятнадцать лет.

— Ну?

— Я-я н-не хотел, — пробормотал, заикаясь, Сторожев. — Я шел к Кольке. Сын у меня умирал…

— Андрея Андреевича ты убил?

— Я.

— За что?

Сторожев молчал.

— Федора ты убил?

— Я.

— За что?

— Не скажу.

— Напрасно. Разве ты не понимаешь, Петр, твое дело пошло прахом. От вас отреклись даже те, кто помогал вам. У вас, я говорю о кулаках, нет союзников в стране. Вы в полном одиночестве и обречены.

— Все равно.

— Если тебе все равно, что же ты молчишь и зачем ты скрытничаешь?

И тут Сторожев вспомнил Пантелея Лукича, его тайные надежды. Он сухо засмеялся.

— Трудно вам будет вывести наше племя, Сергей. Цепкое оно. Я умру, такие, как я, останутся. Только теперь молчат они.

— Ты еще, значит, надеешься? Ты еще, значит, чего-то ждешь? Зря, Петр! Разве ты не видел, что делается в селе?

Сергей Иванович говорил о народе, который дорвался до работы и который хочет одного — мира и мирной жизни. Он говорил о море слез и о проклятиях — ими осыпают Петра Ивановича и его друзей сироты и вдовы; о батраках и бедняках, только теперь увидавших свет; говорил горячо, словно хотел, чтобы его слышали те, кто еще бродит по лощинам и кустам. Казалось, он забыл, что его слушают лишь трое: Сторожев, бывший сторожевский батрак Лешка и белокурый человек из Москвы.

Сторожев сидел, опустив голову, и думал: «Это говорит брат, — одна мать родила нас, одна кровь течет в наших жилах…»

— Помнишь, я сказал тебе как-то, Петр; сломай себя, или мы будем ломать вас. Вот мы встретились — и ты сломлен…

— Короче говоря, — перебил его белокурый, обращаясь к Сторожеву, — в России остался последний класс эксплуататоров, вы принадлежите к нему. Вы умрете завтра, а ваш класс ненадолго переживет вас.

Сторожев поднялся. Его руки дрожали, он наклонился к брату и обдал его прерывистым, горячим дыханием.

— Ну, так ладно! Я скажу, за что убил Андрея Козла. Он поставил ногу на мои межи! Земля моя. Зачем у меня отняли ее? Так пускай же гниет там! Уходите, я все сказал. — Он схватился за грудь и долго надрывно кашлял. Потом, обессиленный, сел.

Лампа в фонаре чадила, на полу лежал квадратный кусок желтого света. За дверью амбара спало село.

Сергей Иванович медленно собирал бумаги, совал их в портфель дрожащими руками. Как-никак он брата приговаривал к смерти; одна мать родила их, одним молоком кормила их. Он поправил съехавшую на затылок шляпу, сунул трубку в карман, затем снова вынул и попытался раскурить ее, переложил портфель на другой угол стола.