Одиночество
Шрифт:
На улице смеркалось. В селе шуршали разговоры, в тихих огородах мелькали пары…
А он лежал на скамье вниз лицом и все думал, и думы шли вразброд.
Поднимались злобные чувства к сыновьям, забывшим отца, к Андриану, завладевшему хозяйством, но рассудок подсказывал: не он ли забыл детей, уйдя к Антонову, не он ли посадил на хозяйство Андриана?
То горечь затопляла сердце, потому что умрет он, не передав никому злобы и ненависти к людям с красными звездами на фуражках; то опять ненависть овладевала им, сладострастные
Его думы прервали. Рука легла на плечо, и кто-то сказал:
— Вставай!
Он очнулся. По стенам амбара прыгали длинные тени; Пётр Иванович увидел брата. Рядом с ним стоял высокий, белокурый, незнакомый Сторожеву человек в кожаной тужурке.
«Допрос», — мелькнуло в голове, и стало сразу легко. Близился конец — роковой и неизбежный.
Сергей Иванович и белокурый сели.
— Так вот, — сказал Сергей Иванович, — будем говорить откровенно. Не надо скрывать и путать. Ты умный человек, а у нас много дел.
— Скрывать мне нечего, — Сторожев зевнул. — Что смогу, то скажу, чего не знаю, не требуй. О товарищах говорить не буду.
— Так… Ну, поговорим о вас, — согласился белокурый. — Любопытно: почему вы сдались на сутки позже срока?
— Я не сдавался, — отрезал Сторожев.
— Не сдавался? — переспросил Сергей Иванович.
— Нет, Сергей. Сдаются в бою, если ждут милости. А ты вот хотя и брат мне, а мне и в голову не пришло просить тебя пощадить, помиловать.
— Это было бы напрасно, — холодно заметил Сергей Иванович.
— Я знал.
— Зачем же ты шел сюда?
— Умереть пришел я, — выдавил Сторожев угрюмо. — Умереть в родных краях. Не хотел подыхать собачьей смертью.
Сергей Иванович пробежал глазами бумагу, которая лежала перед ним.
— Скажи, не ты ли участвовал в деле под Сампуром, когда пустили под насыпь поезд? Точно скажу — полтора месяца назад.
— Это я сделал.
— Один?
— Один, — голос Сторожева звучал глухо. — Один.
— Знали ли вы, — перебивая Сергея Ивановича, спросил белокурый, — что поезд шел с хлебом в Москву для голодающих рабочих, для их детей?
— Не знал. — И злобно добавил: — Знал бы, еще десяток поездов спустил.
Белокурый вздрогнул от такого неожиданно откровенного признания.
— Это хорошо, что вы говорите правду. Еще один вопрос: не вы ли ворвались в июле в село? Тогда здесь спалили две риги, ранили трех женщин и убили двух детей?
Сторожев побелел и сжался в комок.
— Врешь ты! — закричал он. — Брешешь, совесть мою хочешь очернить перед смертью!
Сергей Иванович вынул из кучи бумаг лист, исписанный ломаным, скачущим почерком, и передал брату. При копотном мерцании
— Ну?
— Я-я н-не хотел, — пробормотал, заикаясь, Сторожев. — Я шел к Кольке. Сын у меня умирал…
— Андрея Андреевича ты убил?
— Я.
— За что?
Сторожев молчал.
— Федора ты убил?
— Я.
— За что?
— Не скажу.
— Напрасно. Разве ты не понимаешь, Петр, твое дело пошло прахом. От вас отреклись даже те, кто помогал вам. У вас, я говорю о кулаках, нет союзников в стране. Вы в полном одиночестве и обречены.
— Все равно.
— Если тебе все равно, что же ты молчишь и зачем ты скрытничаешь?
И тут Сторожев вспомнил Пантелея Лукича, его тайные надежды. Он сухо засмеялся.
— Трудно вам будет вывести наше племя, Сергей. Цепкое оно. Я умру, такие, как я, останутся. Только теперь молчат они.
— Ты еще, значит, надеешься? Ты еще, значит, чего-то ждешь? Зря, Петр! Разве ты не видел, что делается в селе?
Сергей Иванович говорил о народе, который дорвался до работы и который хочет одного — мира и мирной жизни. Он говорил о море слез и о проклятиях — ими осыпают Петра Ивановича и его друзей сироты и вдовы; о батраках и бедняках, только теперь увидавших свет; говорил горячо, словно хотел, чтобы его слышали те, кто еще бродит по лощинам и кустам. Казалось, он забыл, что его слушают лишь трое: Сторожев, бывший сторожевский батрак Лешка и белокурый человек из Москвы.
Сторожев сидел, опустив голову, и думал: «Это говорит брат, — одна мать родила нас, одна кровь течет в наших жилах…»
— Помнишь, я сказал тебе как-то, Петр; сломай себя, или мы будем ломать вас. Вот мы встретились — и ты сломлен…
— Короче говоря, — перебил его белокурый, обращаясь к Сторожеву, — в России остался последний класс эксплуататоров, вы принадлежите к нему. Вы умрете завтра, а ваш класс ненадолго переживет вас.
Сторожев поднялся. Его руки дрожали, он наклонился к брату и обдал его прерывистым, горячим дыханием.
— Ну, так ладно! Я скажу, за что убил Андрея Козла. Он поставил ногу на мои межи! Земля моя. Зачем у меня отняли ее? Так пускай же гниет там! Уходите, я все сказал. — Он схватился за грудь и долго надрывно кашлял. Потом, обессиленный, сел.
Лампа в фонаре чадила, на полу лежал квадратный кусок желтого света. За дверью амбара спало село.
Сергей Иванович медленно собирал бумаги, совал их в портфель дрожащими руками. Как-никак он брата приговаривал к смерти; одна мать родила их, одним молоком кормила их. Он поправил съехавшую на затылок шляпу, сунул трубку в карман, затем снова вынул и попытался раскурить ее, переложил портфель на другой угол стола.