Одиночество
Шрифт:
— Тебе лучше было бы застрелиться самому, — сказал он глухо. — Я бы застрелился, я бы не пошел с такими мыслями к врагу. Зачем ты пришел?
Сторожев поднял на него мутный взгляд и удивился тому, что они еще здесь и говорят с ним.
— Ну, что вам надо? — устало и безразлично ответил он. — Я хочу одного — смерти! Понимаете ли вы меня? Смерти! — дико закричал он.
Такого пленника белокурый москвич встречал впервые. Он видел, как иные в трясучем страхе ползали и пытались целовать руки, вымаливая жизнь; как другие равнодушно,
Но этот… этот не похож на них!
«Зверь, — думалось белокурому. — Ясно: зверь и страшный враг. Или, может быть, рехнувшийся человек?»
— Ну, а если вас все же помилуют? — спросил он. — Ведь нам не надо вашей крови, мы не мстим. Если вам дадут право жить, что бы вы стали делать?
«И в самом деле, — подумал Сторожев, — если бы завтра меня выпустили и сказали: иди работай, то что тогда? Как жить?»
Вопрос этот был совсем новым для Сторожева, и ответа на него он найти не мог. Как жить в кругу людей, половина которых ненавидит его, а половина боится и сторонится? Как жить, подавив все надежды, сделаться первым из первых, владеть только тем, что есть, забыть слова «моя земля», «мой хутор», «моя власть»?.. Уйти за тысячу верст, скрыться из родных мест? Но ведь и там нащупают его стальные холодные глаза, как у брата, пальцем укажут на него: берегись, он убивал и жег нас!
Сторожев молчал.
Сергей Иванович и белокурый стояли, ожидая ответа.
На колокольне пробило десять часов.
Сергей Иванович вынул из портфеля два листа чистой бумаги, карандаш, очистил фитиль в фонаре.
— Мы уходим. Вот бумага, может быть, напишешь нам или семье. Прощай!
— Не усилить ли охрану? — выходя из амбара, шепнул Сергей Иванович белокурому.
— Ничего, — ответил тот. — Ты же сам говорил: лучше Лешки сторожа для него нет.
Скрипнула и хлопнула дверь. Уходили последние люди, которое связывали Петра Ивановича с миром и жизнью. Он вскочил с лавки, но тут же безнадежно махнул рукой.
К чему? Что сказать?
На полу около лавки валялась газета, ее уронил Сергей Иванович. Сторожев машинально поднял потрепанный лист, без интереса читал статьи, заметки, телеграммы.
Только в самом конце, в смеси мелочей потусторонней жизни упоминалось о Махно и Петлюре. Эти два имени, особенно имя Махно, были знакомы Сторожеву.
«Живы еще?» — мелькнула в голове усталая мысль.
И как-то сразу Сторожев забыл обо всем. Он выронил из рук газету и долго сидел, не думая ни о чем.
Глава двадцатая
Слух его уловил хрустенье за стеной; он тихо подошел к двери. Хруст стал слышнее — Лешка ел яблоки.
Петр Иванович вспомнил, что жена прислала яблоки ему, — Лешка сказал об этом еще по дороге из
— Дай яблочка! — сказал он через дверь.
— А откуда они у меня? — резко ответил Лешка.
— Сам же сказал: жена мне прислала.
— Эва, хватился! Ребята почти все съели. Пяток остался, так впереди ночь целая. Тебе спать можно, а мне тебя караулить. Спать-то охота, а тут буду хоть яблоки грызть.
— Дай парочку, — попросил Сторожев.
— Парочку дам, — Лешка отпер дверь. — Ну, ешь напоследок, прощайся с яблоней.
Сторожев гневно, с силой хлопнул дверью и выругался. Лешка снова запер дверь.
Вспышка гнева облегчила тяжесть, давившую сердце, и освободила думы Сторожева от безразличья.
— Дай яблоки! — громко крикнул он. — Мои ведь, сволочь!
— Ты не шуми! Твои… Твоих теперь семь часов осталось. Ты бы лучше помолился, чем орать-то.
Лешка снова принялся резать ножом яблоки на ломтики, и снова захрустели на его зубах сочные анисы.
Семь часов… Стало быть, на рассвете его расстреляют. Через семь часов прогрохочут выстрелы и оборвут его жизнь.
Петр Иванович в первый раз по-настоящему, каждой клеткой понял, что через семь часов он исчезнет, умрет.
«Умрет!» — закричали кровь, сердце, разум.
По спине поползли мурашки, колени одеревенели. Страх, мелкий, противный, подступил к горлу, вызывая тошноту.
В боях он боялся, но по-иному, — спасая свою жизнь, крушил десятки чужих жизней. Да и смерть там могла прийти внезапно.
А теперь?
Теперь надо семь часов думать о ней, слышать, как ползет время, потом уйти из амбара, плестись куда-нибудь за село впереди вооруженных людей — врагов, стать против них и ждать мучительно долго, когда построится взвод, слушать команду и только тогда умереть.
Нет!
Сторожев, каких-нибудь полчаса назад не знавший, как ему жить, понял, что он ошибался.
Он хочет жить!
Конечно, жить…
Жить!
Жить и бороться — вот чего он хочет! Нет, он просто устал, но он жить хочет и только жить!
Петр Иванович метался по амбару. Он то стоял на одном месте, что-то бессвязно бормоча, то садился и снова вскакивал, бегал от одного угла к другому, подходил к двери — за нею Лешка равнодушно грыз яблоки.
Его яблоки!
И вместе с огромной жаждой жизни поднималась новая волна ненависти в его душе.
«Там, за стеной, — думал Сторожев, — люди. Они отвернулись от меня. Они захватили мои земли, вспахали место, где должна быть моя усадьба, собрали в свои амбары урожай с моих полей… И черт с ними! Найду другую землю!»
«Там, за стеной, семья, которой дела нет до меня, — думал Петр Иванович. — И черт с ней, с семьей! Найду другую!»
«Вожди продались — и тоже черт с ними, найдем других, есть они еще, живы. Живы!» — вдруг вспыхнула потухшая полчаса назад мысль.