Одиночество
Шрифт:
По вечерам собирались у ревкома мужики, бабы, молодежь, девки.
Сергей Иванович приносил свежие газеты, читал ленинские речи, рассчитывал, сколько с кого придется налога, мужики весело переговаривались, посмеивались.
А когда расходились, Сергей Иванович запирался в комнате, где и спал и работал, вытаскивал из-под соломенного Тюфячка задачники, растрепанные учебники, читал до поздней ночи, писал и перечеркивал.
Перед сном ходил по селу, проверял караулы или сидел на крылечке,
Веселые переливы гармоник, Песни и смех, дробный стук каблуков доносились до него, и улыбка раздвигала его губы. Потом затихали песни и гармошки, легкие, быстрые тени скользили по улицам, слышались поцелуи и приглушенный счастливый смех.
Мир жил, работал, любил, плодился — благословенный мир!
Но вот затихло все, кроме шороха листьев на деревьях, кроме далекого стука колотушки.
Сергей Иванович потягивался всем телом, с хрустом разминал суставы, еще несколько минут стоял на крыльце — образ молодой и пленительной девушки вставал перед ним. Сергей Иванович тихо смеялся тому, что прошли, пронеслись бури над его родиной, что мирно спят труженики и девушка ждет не дождется его в далеком городе…
Глава семнадцатая
Был тих и ясен вечер, когда Сторожев входил в село. Вот знакомые улицы снова лежат перед ним, паутинный сумрак заволакивает дальние переулки, багровеет горизонт, загроможденный тяжелыми облаками, тянет прохладой с огородов, вздымая пыль, проносится стадо овец.
Дома тянутся по низине, взбегая на бугры и снова опускаясь к речушке; на окнах полыхает закат, и искрится в голубой синеве церковный крест.
Но по-иному живет село.
Оно не молчит затаенно, как в вешние дни. Тогда казалось, что жизнь глухо ворочалась только за стенами, во дворах; тогда не слышно было веселых песен, шума и смеха. Люди пробирались задами к колодцам и здесь шептались о страшной жизни.
Сейчас, еще около села, Сторожев услышал говорливые переборы гармоник; где-то пели песню, временами раздавался дружный смех.
Петр Иванович шел по дороге, и там, где он проходил, смолкали песни и говор, ребятишки бросались к избам, показывали на него пальцами. Он шел, прихрамывая и опираясь на шашку, опустив глаза, и люди молча разглядывали пришельца из другого мира.
Его никто не остановил, никто не окликнул, никто не поздоровался с ним, но весть, что он пришел, мгновенно докатилась до самых далеких изб.
Дверь ревкома отворилась, и навстречу Петру Ивановичу вышел брат. Сизый дымок вился из коротенькой трубки, черная рубашка заправлена в штаны.
Петр Иванович подошел к крыльцу и сел. Его мучила раненая нога, он устал и больше всего хотел спать.
Неожиданная встреча с братом не удивила его, как будто так должно было случиться, как будто бы свидание их было предопределено.
Сергей
— Пришел все-таки?
Тот утвердительно кивнул головой. Как будто бы в первый раз видел этого бритого человека, с подбородком, точно высеченным из камня, чужого и родного.
— Сдаешься, значит?
Петр Иванович промолчал, опустив голову.
— Устал, что ли?
Петр Иванович пробормотал:
— Устал. Спать хочу…
— Хорошо. Разговаривать будем завтра.
Сергей Иванович позвал красноармейца:
— Отведите в амбар.
Сторожев с натугой встал и не мог сдержать вырвавшегося стона.
— Ранен?
— Ранен, — ответил Сторожев. Он снял револьвер, отдал брату и заковылял за красноармейцем.
Сергей Иванович посмотрел ему вслед и сказал самому себе:
— Ишь ты, пришел все-таки, Волк…
Утром Сторожев проснулся внезапно, словно что-то толкнуло в больную ногу, раскрыл глаза. Голова очистилась, долгий крепкий сон освежил его. На полу лежал солнечный луч, а вокруг курился сияющий столб пыли.
Сквозь дремоту он услышал за стеной тихий разговор.
— Он спит? — спрашивал детский голос.
— Спит, милый, — ответила женщина.
— Где папаня, в амбаре?
— В амбаре, милый.
— Он спит?
— Спит, Колюшка, спит. Вот проснется, и увидишь папку. Седой он у нас с тобой, старый!
Женщина всхлипнула, ребенок умолк.
— Опоздал он, ваш папка, сдаваться-то, — пробурчал у самой двери знакомый Сторожеву голос. — Не пришел в срок, бандит. А что седой — верно: все волки седые.
Петр Иванович стряхнул дремоту.
— Кто там? — спросил он.
— Пе-етя! — пронзительно вскрикнула женщина.
Сторожев кинулся с лавки, быстро проковылял к двери, толкнул ее здоровой ногой.
Щелкнула задвижка, дверь открылась, в амбар ворвался солнечный день. Сердце часто забилось — на лужайке против амбара увидел Кольку!
Вот он, жив! Прасковья сидела на пне и плакала, закрыв лицо руками, а Колька, босой, в одной рубашонке, голопузый, розовый, с всклокоченными белесыми волосенками, испуганно смотрел на человека, стоявшего в темном четырехугольнике двери.
Сторожев прислонился к косяку, чтобы не упасть, — онемели ноги и закружилась голова.
Через мгновение, когда вернулись силы, волоча ноющую ногу, он подскочил к Кольке, а тот, не узнав отца в седом человеке со спутанной бородой, с глазами, глубоко ушедшими под нависшие брови, бросился к матери и заплакал.
Красноармеец с любопытством наблюдал эту встречу, вырезая на ивовой палке финским ножом затейливые узоры.
Петр Иванович схватил дрожащего и плачущего Кольку. На лбу у ребенка розовела серповидная свежая отметина.