Одинокий колдун

Ищенко Юрий Павлович

— Например, он не пользовался спичками. Мог вызывать огонь когда надо. Ладно, умолкнем. Тебе пора сматываться отсюда. Больше в церковь не приходи, второй раз ты живым не пройдешь, это наверняка. Вообще два раза в одно место одним путем не попадай. Дам тебе кое-что, что мне истопник оставил. Вот цепочка с амулетом.

Он дал серебряную, с крупными потемневшими звеньями, цепочку, на которой болтался крохотный кожаный мешочек, аккуратно перевязанный ниткой.

— Чего там в нем, носа не суй, вредно. Носи на здоровье. И еще книжонку дам, написана на каком-то непонятном языке. Я ходил с ней по институтам, ничего не выяснил, авось тебе повезет прочитать. Истопник ее читал. Теперь топай. Да поможет тебе бог и твои стихии.

Книжка была совсем крохотной, уместилась в нагрудном кармане рубашки.

— Спасибо, и вам того

же, — кивнул мрачно Егор. — Хоть что-то я понял, и то хорошо. Прощайте.

Они не подали друг другу рук. Егор выбрался из подвала, вышел, не оглядываясь, с церковного двора, за ним грохнул засов на дверце. Светало. В сером небе кричали чайки. На деревьях вдоль набережной сидели крупные серые вороны с черными клювами и злыми, настороженными глазками. К остановке подошел пятый трамвай, Егор побежал и влез в него, чтобы уехать прочь с Васильевского острова.

Священник, оставшись один в подвале, с облегчением откашлялся и сплюнул в угол. От непривычки долго вещать очень болело в горле. Вздохнул, на что-то решаясь, снова сел за стол, нагнулся и нашарил под столом бутылку водки. Плеснул в пыльный стакан, огорчился, заметив, что в водке плавает засохшая муха. Выловил двумя пальцами. Выпил, почмокав губами. Ощущал он себя очень скверно: щемило сердце, голова была тяжелая, во рту ощущался кислый привкус крови и желчи. Почему-то не было никакой радости, что наконец-то свиделся с Егором. Ждал встречи десять лет, а нисколько не радовался, никакого облегчения, — наоборот, тревоги еще больше. Может быть, уже закралась трусливая мыслишка, что нет никакого молодого колдуна, значит, и он останется в стороне от Исхода... Старым и трусливым стал, хотя беречь совсем нечего, вместо человека — жирная развалина с испорченными внутренними органами, плохо передвигающаяся. Так себя оценил поп. Главное, он не понял, чего стоит этот Егор. Понаблюдать бы, пощупать, так сил и возможности нет.

Звякнуло, вывалившись, стекло в подвальном маленьком оконце. Огромный кот протиснулся снаружи в щель, спрыгнул с подоконника на стол, драчливо выгнулся и зашипел перед лицом старика с оскаленной пастью и светящимися в полутьме желтыми зрачками.

— Изыди, напасть! — поп проворно схватил левой рукой крест на груди, поднял, прикрывая себе глаза.

Дернувшись, кот передними лапами полоснул попа по лицу, успев одним когтем задеть за щеку — осталась глубокая, сразу наполнившаяся кровью царапина. Поп, вытянувшись в сторону, достал рукой до бочки подле стола, до краев наполненной водой. Зачерпнул в горсть и плеснул на кота, уже приготовившегося ко второму прыжку. Кота будто ошпарили — взвыл, прижался на миг к доскам, затем двумя прыжками со стола на подоконник и сквозь щель продрался наружу, оставив на гвоздях клочья шерсти.

Вода была особой, освященной в монастыре на Валааме, и от мелких тварей, подпускаемых нечистью, защищала попа без осечек.

9. Премьера «Гамлета»

Последние два дня перед премьерой прошли тихо. Была генеральная репетиция, на которой все снова встретились — Егор, Фелиция, Света. Егор ни разу не перекинулся с Фелицией словом, даже не поздоровался, и она его тоже игнорировала. Света испуганно таращилась на обоих, стараясь не приближаться. И Петухов, которому Света той ночью чего-то невероятного наболтала, тоже приглядывался к парочке, но констатировал обычную размолвку между голубками.

Отыграли в последний раз перед первым и главным показом нормально — впервые в настоящих декорациях, все в наконец-то пошитых костюмах, с исправными механизмами на сцене, с суфлером (Петухов суфлеров любил, они всегда у него присутствовали — но не в будке на краю авансцены, таковой не было, а где-нибудь в складках мебели или местности, прямо на сцене, шептали свои подсказки). Игралось Егору нормально, он нащупал равновесие между «показом» и «переживанием», не совсем превращаясь в своего Призрака, а лишь в отдельные моменты слегка подпуская страху. Гамлета это сочетание реального с показушным устроило. Фелиция в роли Гертруды оставалась непредсказуемой, костыляла и щелкала почти всех, при том придерживаясь текста. Петухов вроде и многим был недоволен, бегал и кричал, а после репетиции сказал всем очень усталым голосом, что все идет нормально, постепенно уже, от спектакля к спектаклю, устроится и отшлифуется одна, оптимальная версия происходящего.

И тогда играть и смотреть станет в кайф.

Петухов с Гришей позаботились о рекламе: афиши висели в Корабельном институте, в университете и Техноложке, в нескольких питерских общагах, кое-кто позаботился одну приклеить даже к Сайгону — на афишах от руки (администраторша умела слегка рисовать тушью) были изображены в своих живописных костюмах Гамлет-Гриша, Призрак-Егор и Гертруда-Фелиция. Света плакала, но и слезы не помогли ей попасть в их компанию на афише, хотя в перечне исполнителей стояла первой.

И случилось давно взлелеянное: зал в день премьеры «Гамлета» оказался переполненным. Студенты набились по двое в жесткие фанерные кресла, лежали на полу в проходах и перед сценой, свешивали ноги с высоких и широких подоконников, ставших вроде лож. На балкон пускали только «блатных» — преподавателей и начальников из Корабелки, уважаемых и приглашенных лиц, актеры там сажали родственников и приятелей. Петухов привел кучу таких же режиссеров-авангардистов, по большей части безработных, пару важных критиков, пару худых и злых радикальных критиков. Он чуть не подрался в горячке с Фелицией, которая хотела посадить на «его» места трех девиц, разнаряженных в разодранные платьица и густо закрашенных в стиле провинциальных пэтэушниц. Девицы зыркали и презрительно сплевывали, когда Петухов орал, что это его спектакль, его театр и места тоже его. Кое-как уладили конфликт.

А потом исполнительный Егор три раза с минутными интервалами стучал кулаком по внушительному колоколу за кулисами. В зале погас свет, вспыхнули софиты, направленные на сцену; десяток их кое-как развесили под потолком, еще четыре держали в руках добровольные помощники, направляя куда надо и не надо, так как распоряжения мэтра зачастую были противоречивы и бестолковы.

Пополз рывками в стороны занавес. Петухов покрылся холодным потом: мало того, что любая премьера стоила ему год жизни, мало того, что не успел ширануться перед приездом сюда (а здесь не рисковал), зачем-то созвал кучу знакомых и критиков; так ведь еще и сам спектакль, состряпанный меньше чем за месяц, вызывал у него очень противоречивые чувства и массу опасений.

Сцена была поделена на три уровня. Из досок сколотили высокую эстакаду, на нее поставили железную кровать с сильно провисшей сеткой, в кровати лежали король и королева. На шесте возле ложа висели их жестяные короны. Ниже на метр располагался средний, основной уровень для действия (для стычек и разговоров): здесь были расставлены уродливые вешалки из гардероба, покрашенные в черно-белое, обклеенные большими листами клена, березы и дуба из разноцветной бумаги, эти вешалки означали лес. Другие, с наброшенными рыболовными сетями, означали стены замка. Кафедра с присобаченными из кирпичей бойницами была башней. Развешенные и брошенные ковры означали роскошь королевских покоев. Нижний уровень (авансцена) предназначался для челяди, стражников, трупов и прочих малоподвижных незначащих предметов.

Егор уже заранее залез на качели, вознесенные под потолок сцены; пока был прикрыт от зрителей верхней драпировкой. Фокус Петухова заключался в том, что все действующие лица непрерывно присутствовали на сцене, занимаясь подобающими им делами. Офелия в глубине эстакады, за кроватью короля, примеряла у большого зеркала юбки и платья, обеспечивая действию непрерывный стриптиз. Полыхали и чадили факелы (их было шесть, а пьяный в жопу пожарник, ублаженный в виду сопротивления огню, лежал у кулис, его ботинки слегка торчали с краю сцены). Гамлет, толстый, волосатый, в одних лишь семейных трусах, загорал на авансцене, под софитами и вблизи народа. Народом были двое стражников, занятых выпивкой (Петухов выдал им графин с холодным чаем, но точно знал, что мужики чаем не ограничатся; красный ленивый плеск жидкости в графине и граненых стаканах походил на портвейн, а мэтра это не волновало — пусть напьются, публику выходками потешат, а сам Петухов тут ни при чем). Еще с двух краев сцены торчали высокие жезлы, к которым на длинных поводках были привязаны две стаи домашних животных: наловленные в округе дворняги (бедолаги спали, искали блох, чесались и лишь иногда грызлись между собой, всех их заранее сытно накормили), а также коты с ближних мусорок и подъездов, тоже накормленные, но все равно злые и гадливые. Над сценой и залом медленно расцветал аромат кошачьих экскрементов.