Одинокий колдун
Шрифт:
— Отпусти, — попросила она.
Тело болело, особенно левое бедро, в которое врезалась автомашина. Но она встала, прислонилась спиной к кирпичам стены. Сразу несколько автомобилей стояли с краю дороги, вылезли и смотрели на нее люди. Свалились очки, она с каждой минутой хуже видела.
— Дай сигарету, — сказала шоферу, который оказался пожилым, толстым и очень несчастным на вид. — И не причитай, все нормально.
— Да, вроде крови нет, — с облегчением сказал тот, обращаясь скорее к зрителям, толпившимся за его спиной. — Ушиблась, конечно, я тебя отвезу, куда шла...
Дал ей сигарету из пачки «Космоса», сам прикурил.
— Найди мои очки, если уцелели, — попросила Малгожата, бедро болело все сильнее, и она боялась потерять сознание. — И проваливайте! Все! Чего стоите?..
Люди понемногу
А в Питере распогодилось: ощутимо припекало солнце. Во дворе росло несколько тополей; и белый пушистый пух с тополей невесомыми грудами медленно перекатывался по асфальту и траве, повинуясь прихотям слабого ветерка. Малгожата попыталась ощупать тело: наружу косточки не выскочили, но торчали под кожей явно по-иному. Попыталась привстать, — боль снова полоснула ее, еще более сильная, чем раньше. Она закусила губы, чтобы не расплакаться.
Что ей теперь делать и куда податься? Вариант с больницей она отмела сразу: неизвестно, что там в ее новом теле обнаружат врачи, там легко найдет ее колдун; и как быть с пищей? — ведь будут кормить, а она откажется есть их каши; будут кормить насильно, глюкозу вливать попробуют. И как ей в больнице, с гипсом и всякими механизмами на бедре, заниматься охотой? Нет, больница была невозможна.
Срастется ли бедро без врачебной помощи? Да и вообще, ни от кого она не могла принять помощь, не к кому было обратиться. Где ей лечиться? Чем питаться? Где отлежаться? От обилия вопросов кружилась голова. Она, вероятно, то и дело теряла сознание, потому что время текло слишком быстро: солнце ушло за крыши северных домов, стало прохладнее и не так ярко лился свет.
Малгожата впервые с момента превращения провела весь день на улице, под солнцем: в результате она была совершенно разбита и измучена. Глаза почти не видели, залившись красными густыми всполохами. А в скверике, неподалеку от нее, играли дети. Очень громко кричали, визжали, и их шум ее нервировал. Громыхали на соседней улочке трамваи. Высыпали на лавки у подъездов старушки, стали судачить. К качелям подошла дородная мамаша с деточкой под руку и потребовала, чтобы Малгожата освободила качели для детей (Малгожата смутно различала стервозную тетку, попыталась отвернуться и промолчать).
— Если напилась или накурилась, вали отсюда, — громко потребовала тетка. — Незачем тут наших детей пугать...
«Попалась бы ты мне днем раньше, сука, я бы тебя не так напугала», — подумала с тоской девушка. А к тетке подошли две соседки и тоже набросились с упреками на пьяную, по их впечатлению, приблудную девку. Одна из них дернула Малгожату за руку, — да так удачно, что девушка упала, вскрикнув от боли. Собрав все мужество, смогла встать, опираясь на левую, не покалеченную, ногу. Огляделась. На освободившиеся качели забралась та самая дочка свирепой женщины, с противным визгом металла начала раскачиваться. Малгожата по шажку в минуту удалилась прочь, встала под прохладную тень задней арки. Боль была сильная, но немного выровнялась, стала однообразной, и оказалось, что она может ее терпеть. Рядом с ней была приотворенная дверь подъезда: Малгожата нырнула туда, молясь, чтобы в доме были лифты, и эти лифты работали. Неизвестно, какой из богов ей помог, — и она поднялась на лифте до последнего, шестого, этажа. Там сбила висячий замок с дверцы на чердак (оторвала руками), забралась внутрь чердачных, пыльных и темных, помещений и рухнула на хрустящий шлак. Она лежала, не двигаясь, весь вечер, всю ночь (когда попискивающие крысы, осмелев, обнюхивали ее и бегали по ней) и полностью следующие сутки. При этом она не теряла сознания, хотела и есть, и избавиться от боли, — но больше всего ей хотелось понять и решить, кто она и что должна предпринять...
Дела и заботы Егора
У старика появилась новая, какая-то опасливая и слегка настороженная манера искоса следить за Егором. Егор знал, в чем дело, но не обсуждал сомнения и опасения старика. И старик не решался начать разговор. Суть была в том, что Егор несколько раз за последнее время призвал себе в помощь черную магию (когда сражался с Малгожатой и Молчанкой и когда лечил собачьим жиром больную), — а значит, он впустил в себя черную силу и мог стать черным колдуном. Но Егору было в эти июньские дни глубоко наплевать на любых колдунов и любые опасности для своей души. Старик напивался в его отсутствие. А Егор бродил и бродил, не находя себе покоя, белыми ночами, и думал о ней.
В кармане его плаща лежал серебряный нож, наточенный до блеска, легко гнущийся и малопригодный в обычной жизни. По словам старика (и монахов из книг церковной библиотеки) лишь этим оружием можно было уничтожить кровососущую девушку.
Опять заболели и испортились не вовремя его глаза. Они беспричинно слезились. Вспухли и зудели веки. Можно было бы посчитать, будто у него обнаружилась аллергия на весеннее цветочное буйство, — но, помимо чесотки и слез, глаза Егора меняли, взбалмошно и бестолково, прочие свойства. То пучились хрусталики до сильнейшей близорукости; отекшее бородатое лицо старого священника, наставительно бубнящее что-то в метре от Егора, ему представлялось пухлым серым пятном, покачивающимся в неверном свете подвальной лампочки. Или весь мир окрашивался в монохромные зеленые или (реже) матовые оттенки, которые сильно раздражали носителя этих сумасшедших глаз, вызывая приступы истерической ругани, а иногда и бесплодной ярости.
Или случалось худшее: эти вспухшие глазки упоенно ныряли в иной фокус, подноготное метафизическое пространство города и присутствующих в нем стихий; кишели на улицах, передразнивая бесстрастных прохожих, духи, призраки, хари и личины с зубастыми, языкатыми пастями; с ревом неслись низкие тучи, густая взвесь сырости, зеленой плесневелой субстанции, укутывала дома, землю, растения и самого Егора. И он до помрачения рассудка боялся этой зеленой воды, запаха гнили, ароматов гниющей рыбы и разложившегося человеческого мяса. Иногда вместо дня он видел черно-серые тени ночи, а в небе распускал черные вихри небольшой диск фиолетового солнца.
Спал по часу, по два в сутки. Все сны были плотно напичканы изображениями ее лица, ее тела. Яркие красные губы, чью сладость он ни разу не испробовал, шептали и кричали ему слова мольбы; она просила спасти ее, избавить от поглотившего омута ужаса, вернуть ее из кошмарной участи, как из плена. Он просыпался с затихающим криком в стенах подвала, в слезах на опухшем лице и заново, почти автоматически, поворачивался к храпящему рядом на лавке попу, толкал его и спрашивал: что можно сделать, чтобы Малгожата превратилась обратно в нормального человека или пусть даже в ведьму? Старик, давно истощивший все свои объяснения, ругательства и тычки-побои, невнятно бурчал: