Одинокий колдун
Шрифт:
— Это невозможно... необратимо... убить надо, и ей легче, и нам спокойней.
Собирал поп в охапку свое постельное тряпье, уходил спать куда подальше, в соседние сырые казематы.
Однажды, вроде как десятого июня, выдалась тихая, насквозь прозрачная белая ночь. Егор пришел к церкви, нашлявшись до того, что подкашивались ноги. Мучила жажда. Вышел на набережную, встал на откосе гранитного парапета, над тускло сверкающими волнами неспокойной реки. За его спиной неразборчиво шуршала темно-зеленая, высокая трава на газоне; скрипели тяжелыми, как паруса, наполненными листвой и ветром ветвями подстриженные деревья.
Тоска
— Я теперь ненавижу все вокруг. Всех, живых и мертвых, — хрипло сказал колдун. — Не желаю участвовать в ваших распрях, служить обреченной пешкой в чьей-то игре. Я отказываюсь от своего долга и своих дел. Никто меня не заставит еще раз убить, еще раз обратиться к вам за силой, за помощью. Я мечтаю, чтобы погибло все тут...
И, словно накаляясь его силой, побелело небо. Жесткий, ледяной ветер попытался сдвинуть колдуна с места, но вместо того лишь взлохматил и пригнул к взъерепенившимся лужайкам остриженные кроны деревьев за его спиной. По водной морщинистой глади побежали валы пенистых высоких волн. Закачались, заскрипели баркасы и траулеры, стуча навешанными на борта автопокрышками о железные сваи причала. Ветер будто сбился с пути, протащил кучу пыли и мусора по набережной, запихал в переулки, там зазвенели выбитые стекла и загрохотали падающие вывески и кровельное железо с крыш. Ветер свернулся в вихрь грязного, плотного, гудящего роем сердитых пчел смерча; и столб пыли, качаясь как юла, стал надвигаться на край набережной, на колдуна, грозя сбросить его в плещущее лоно реки...
Он подумал, — не близится ли это смерть? — и втайне обрадовался смерти, но не показал этого. Он хотел ответить своим натиском на вызов стихий. Когда смерч приблизился, он собрал в сжатый, стиснутый комок все, что было, всю ненависть, злобу, отчаяние, — и кинул этот комок, как шипящую бомбу, навстречу смерчу. И разразилась невидимая, мгновенная, страшная гроза в белом небе над набережной. Тяжкий грохот от столкновения двух сил раздался по всему пустому пространству. В лицо колдуну ударил горячий сухой воздух и густые клубы пыли. Качнулась твердь под ним, но он устоял. Ухнула, вскинувшись и опав в своем русле, Нева. Гигантские фонтаны с белой пеной вознеслись вдоль ее каменных берегов.
И столкновение констатировало ничью. А у Егора опять переменилось зрение: стали прозрачными вода и суша, колдун мог узреть кости, камни, многометровыми завалами погребенные в топях под Невой и под Васильевским островом, — кости тех, на ком держался, кем строился два века этот город, мраморные и гранитные игрушки над бездонными северными болотами. Потревоженные мертвецы грозили колдуну костлявыми руками. Он закрыл глаза, чтобы ничего не видеть, и чтобы его легче стало уничтожить.
Но его не уничтожили. Оглушенным, ослепшим он простоял там долго. А позже выползли из восточного угла неба черные тучи, полил ровный и густой, как жирный бульон из свинины, дождь.
Его окликнули сзади, со стороны церкви. Он обернулся: за изорванными смерчем, черными от дождя деревьями, через дорогу, на полуразрушенной
Была какая-то усмешка жизни в том, что — страдая по ней, желая умереть без нее, ругаясь и сражаясь, — колдун первым делом ощупал нож в кармане. Опомнился и пошел к ней, встал над сидевшей.
— Никогда такого буйства не видела. Даже представить не могла, — сказала она без улыбки. — Ты пытался весь город разнести?
Она сильно переменилась. Худое и потемневшее лицо кладбищенской плакальщицы, с двумя продольными морщинами на впалых щеках. Поникшие пряди пыльных, нечесаных волос быстро темнели, намокая под дождем. Она будто стала гораздо старше, лет на десять или на двадцать, и все ее лицо выражало скуку и разочарование, лишь желтые глаза продолжали гореть нестерпимым, ярким в белой ночи блеском. И Егор не мог до конца признать ее.
— Я искал тебя, — сказал он.
— Ну уж, могу себе представить, — горько усмехнулась Малгожата, шевельнулась на лавке, сморщилась от боли. — Врать не буду. Я убила твоего брата, не из мести за Ханну или еще зачем, просто так. Захотелось мне напиться крови. Я не переживала, не мучалась, с удовольствием вцепилась в его детское горлышко.
— Я не хочу мстить тебе. Я не хочу быть колдуном. Давай вместе уедем, — тоскливо предложил Егор.
— Некуда нам укрыться, ни мне, ни тебе. За шкирку сюда же приволокут, — равнодушно сказала она. — Все же интересно, как ты нашу совместную жизнь себе представлял? Сам начнешь отлавливать людишек мне на пропитание? Или грабить в больницах холодильники с донорской кровью? Суть в другом. У меня сломано бедро. Я трое суток ничего... никого не ела, — она зловеще ухмыльнулась. — От голода боль такая страшная. Даже сейчас слегка мечтаю чей-нибудь, пусть и твоей жуткой кровушки, испить. Трудно мне было на этот остров добраться...
Егор слушал, кривясь от жалости к ней. И не хотел, но понял, зачем Малгожата предстала перед ним.
— Нет, я не сделаю этого. Ни за что, — сказал он и отступил назад.
— Чем же меня нужно умерщвлять? Колья, серебро, или, наверно, святая водица из церкви, — вяло бормотала девушка. — Оно должно быть у тебя с собой. Покажи мне, очень любопытствую.
Она сидела и говорила перед ним. Он ждал этой встречи, искал ее, — но никакой радости теперь не испытывал. Та же тоска кромсала нутро широким мясницким ножом. Он видел, из какого ада пожаловала эта девушка. Вынул из кармана, помедлив, нож, сверкнувший бледным серебряным блеском. Показал ей на раскрытой ладони.
Малгожата этого и ждала, как освобожденная тугая пружина, одним рывком дотянулась до Егора, выбила из руки и подхватила на лету нож. Вцепилась обеими кистями в тонкую неудобную рукоять, погрозила мимолетно ножом Егору. И с короткого замаха всадила лезвие глубоко себе под левую грудь, в ту горячую мокрую глубину, где билось ее сердце. Несильно вскрикнула от боли, удивленно, словно опомнившись или внезапно о чем-то догадавшись, запрокинула лицо к хлещущим струям дождя. Она упала, соскользнув с лавки, на асфальт с кипящими пузырями лужами. Егор быстро подсел на корточки, приподнял ей голову и плечи, не решаясь вынуть глубоко упрятанный в теле нож.