Одинокий путник

Денисова Ольга

Лешек с любопытством разглядывал новые приобретения: маленькая серебряная ложка, совсем игрушечная, понравилась ему больше, чем колючий гребень, но, надо сказать, он носил их всегда, не снимая. Толстеньким он так и не стал, но обереги эти стали для него символом любви к нему матушки. Колдун же носил только один оберег – крест в круге, и говорил, что больше ему самому ничего не надо. Круг означал солнце, его коловращение, а крест – землю и четыре стороны света на ней. Однако для Лешека привез сразу несколько штук, и самый первый – змеевик – от злого бога. На нем голова женщины, богини холода, венчалась клубком змей. Оберег был очень красивый, тонкой работы, и, наверное,

дорогой.

– Она защищает достоинство, – объяснил колдун, – и если злой бог протянет к тебе свою длань, змеи его покусают.

– А что такое «достоинство»? – на всякий случай спросил Лешек, – это мои вещи?

– Достоинство – это гордость и честь, самоуважение. Главное, что должно быть в человеке – чувство собственного достоинства. Так что бросай привычку креститься на входе в дом и клонить глаза долу.

От этой привычки Лешеку избавиться было трудно, и он, перекрестившись, всегда втягивал голову в плечи, думая, что колдун непременно даст ему за это подзатыльник, как это делали воспитатели, искореняя дурные привычки мальчиков. Но колдун ни разу этого не сделал, напротив, каждый раз, увидев испуганного Лешека, прижимал его к себе, целовал в макушку и говорил:

– Голову в плечи тоже не прячь. Виноват – умей ответить. А не виноват – прими жестокость с гордостью.

И через несколько дней Лешек, протянув два пальца ко лбу и поймав нарочито серьезный взгляд колдуна, прыскал в ладонь, и колдун хохотал вместе с ним.

– Ты бы хоть пошалил иногда, – вздыхала старушка, глядя на молчаливого Лешека за обедом, – сидишь, как сычонок, воды в рот набрал и кол проглотил.

Колдун же за столом неизменно разговаривал, чем очень Лешека сначала удивлял.

– Матушка, им в монастыре было велено сидеть за столом прямо и молча. Вот он и сидит.

Тут колдун нисколько не ошибался. Еще положено было смотреть в тарелку, а не по сторонам, и эта наука давалась Лешеку особенно тяжело, наверное потому он и избавился от этой привычки раньше всего, и действительно хлопал глазами, как сычонок, глядя в окна или разглядывая что-нибудь интересное в кухне.

А еще он пел. Пел когда хотел. И колдун всегда замирал и бросал свои занятия, если слышал его песню, а иногда подходил ближе, садился возле Лешека на траву, ставил локти на колени и опускал на руки подбородок.

– Это удивительно, малыш, – говорил он, – ты не можешь себе представить, что твой голос способен делать с людьми. Слова, которые ты поешь, льются прямо в душу. Спой мне, что я должен утопиться, и я утоплюсь, честное слово. И этим чудным голосом ты пел хвалу своему злому богу?

– Нет, – как-то раз честно ответил Лешек, – это было не так. Отцу Паисию не нравилось, как я пою хвалу богу, он хотел, чтобы я пел так же, как пою свои песни. Но у меня не получилось.

Колдун на это довольно хмыкнул. Он ненавидел монастырь, и говорил о нем неизменно с отвращением, брезгливо приподнимая верхнюю губу.

– Охто, если ты так ненавидишь монахов, почему ты ездишь их лечить? – спросил как-то Лешек.

– Понимаешь, – колдун задумался, – монахи ведь тоже люди, и тоже не хотят болеть и умирать. И я бы не сказал, что ненавижу монахов. Я ненавижу злого бога, которому они кланяются, ненавижу церковь и ее власть. Но самих монахов? Нет, я их просто презираю.

В первые дни Лешек очень скучал по Лытке, и думал, как было бы здорово, если бы они жили у колдуна вдвоем. Ему не хватало собеседника, заводилы, защитника. Он вспоминал избитое Лыткино лицо, залитое слезами, его обещание убить Дамиана, и сердце его сжималось от жалости к другу и от страха за него. Лешек плакал и просил колдуна рассказать

Лытке, что он жив, что с ним все в порядке, но колдун категорично покачал головой: для монастыря Лешек умер. Став взрослым, он понял, насколько колдун оказался прав: Лытка бы не удержал секрета, он бы выдал себя хотя бы тем, что не смог изобразить скорби.

Но прошло совсем немного времени, и Лешек к собственному стыду понял, что уже не хочет жить у колдуна вместе с Лыткой. Он не хотел делить любовь колдуна ни с кем, даже с лучшим другом. Тем более что колдун стал для него и собеседником, внимательным и умным, и заводилой, иногда озорным, как мальчишка, и защитником – рядом с которым можно вообще ничего не бояться.

Тяжелей всего Лешеку далось умение ездить верхом – при приближении к лошади у него начинали дрожать колени, ему казалось, что этот огромный зверь непременно захочет его укусить или растоптать. А оказываясь в седле, он вцеплялся руками в переднюю луку и боялся взяться за повод, потому что тот мешал ему крепко держаться. Колдун был терпелив и, как ни странно, строг. Наедине с лошадью он Лешека не бросал, но заставлял его чистить лошадей, надевать тяжелое седло, вставая для этого скамеечку, потому что роста Лешеку не хватало, осматривать им копыта, что казалось ему наиболее рискованным занятием. И ездить. Каждый день.

Сначала Лешек, взобравшись на лошадь, с нетерпением ждал, когда же колдун разрешит ему слезть, но постепенно привык и начал получать от этого удовольствие. Иногда Лешек думал, что колдун нарочно над ним издевается, особенно когда Лешек падал, а колдун велел ему залезать на коня снова, да еще и посмеивался при этом, не оставляя ему возможности пожаловаться. А если, жалея себя, Лешек распускал нюни, колдун смеялся еще громче. Но однажды Лешек упал и разбился действительно сильно, и колдун так испугался, что на руках отнес его в дом. Только тогда Лешек понял, что колдун вовсе не издевается над ним, и переживает за его неудачи, и радуется его успехам, и учит преодолевать страх.

Во всяком случае, через год Лешек самозабвенно любил лошадей, ездил не хуже колдуна, и ничего не боялся.

Колдун всегда говорил с ним, как с равным, никогда не подбирал понятных слов, но неизменно отвечал на все вопросы, не считая их глупыми. Лешек вскоре заметил, что с матушкой колдун говорит совсем не так: гораздо проще и не так откровенно.

Приезжая в воскресенье из обители, он непременно пускался в пространные рассуждения о монастырской жизни.

– Дамиана сняли с должности Инспектора, – рассказывал он в середине сентября – до этого он ездил в монастырь, чтобы сообщить о смерти Лешека, – и наложили епитимию, довольно серьезную. Для него, конечно.

– За что? – удивился Лешек.

– Видишь ли, малыш... – лицо колдуна стало злым, и верхняя губа приподнялась не от брезгливости, а словно в оскале, – считай, что он тебя убил.

Лешек не задумывался о смерти, но после этих слов с ужасом понял, что если бы не колдун, то он бы давно был мертв.

– Так вот, установили ему годовой пост и велели трижды переписать Писание. Ну, посекли, конечно. Но ты за него не беспокойся, вместо Инспектора его поставили кастеляном, а на его место определили Леонтия. Больничный мне рассказал: Паисий как-то впал в религиозный экстаз, показывал на Дамиана пальцем и грозил ему огненной геенной за смерть мальчика, на что тот расхохотался и ответил: а я покаялся и авва мне этот грех отпустил. Говорят, три послушника за него Писание переписывают и очень в этом преуспевают. Насчет поста не знаю, он же кастелян и с кухней теперь на короткой ноге. А что ты надулся? И вроде как на меня?