Одна из них
Шрифт:
– Это вы – хороший человек, – сказал Ивар, и Ремко показалось, что в его голубых глазах стало немного меньше грусти и чуть больше надежды.
Делать добро. Бескорыстно. Перешагнуть через себя и свои желания. Ни одно решение в жизни Ремко не было таким трудным, кроме разве что переезда в Новый мир. Он знал, что поступает правильно, и всё равно это было сложно.
Но почему? Разве он не шёл к этому всю свою жизнь?
Ремко вступил под своды древнего храма с куполом из голубого камня. Вход стоил двадцать монет – и он заплатил. Это был храм чужого
Деревянные таблички острыми зубьями торчали посреди храма, повествуя о религии, которой больше не поклонялись. Ремко обошёл ту, что стояла перед самым алтарём, и положил руку на полупрозрачную сверкающую звезду. Может быть, то, что он делает, нелепо, но храм оказался единственным местом, куда Ремко захотелось пойти в эту минуту.
Служитель музея окликнул Ремко:
– Совсем не обязательно трогать эту штуку, просто смотрите.
Ремко отдёрнул руку, и на мгновение ему показалось, что внутри кристалла шевелится жизнь – свой собственный микрокосмос. Ремко моргнул, и наваждение исчезло.
Он пришёл, чтобы помолиться за больных, и всё-таки это было глупо: молиться холодной звезде он не мог. Ангел смотрел на Ремко с гобелена, правая ладонь раскрыта, прямые пальцы плотно сжаты, в левой руке – книга в тёмном переплёте. Ремко не знал, что это значит. Услышит ли Ангел одинокий голос человека, волей судьбы заброшенного в другой мир, незнакомого с местными символами веры, «некрещёного» – если здесь было аналогичное понятие?
«Ангел… помоги слабым и немощным, придай им сил и спаси от страшного недуга…»
Ремко не отводил глаз от гобелена. Смотритель затих за спиной – ушёл, может быть? Неважно.
«Прошу тебя от всего сердца: излечи их тело и душу. Эти люди не заслуживают такого наказания… Господи, да никто не заслуживает такого наказания! Я буду рядом с ними и не уйду, пока последний из них не встанет и не продолжит путь. Да и тогда я не брошу их. Ты же знаешь, Господи, что каждый из них особенный, каждый – частичка жизни, которую Ты сотворил. Прости их! Излечи их, чтобы они снова могли трудиться и заботиться друг о друге. Верни им будущее. Я никогда не забуду Твою доброту, и эти люди тоже будут помнить вечно. Прошу тебя, Ангел, помоги больным. Освободи…»
Мысленно Ремко добавил к своей неуклюжей молитве «Отче наш» и даже не заметил, как по привычке перекрестился.
Опустив глаза, он побрёл обратно к выходу. Больно признавать, но ему не стало легче, как бывало в детстве, когда он каждое воскресенье ходил с родителями в церковь.
Ремко вышел из храма, как и зашёл, с пустыми руками. Тяжёлая папка с деньгами осталась в подвале. Уже наполовину пустая, она лежала на голом полу среди коробок с лекарствами, которые были так необходимы тем, о ком он молился.
У него за спиной на стенах ровно
С некоторых пор в груди у Вилмора Госса поселилось прежде незнакомое гнетущее ощущение неправильности его жизни. Объяснить эту неправильность он не мог, но знал, что, если бы ему снова довелось встретиться со своей бабушкой, крошечной старушкой с выбивающимися из-под чепца белыми завитками волос, она бы посмотрела на него, покачала головой, отвела глаза и сказала: «Неправильно живёшь, Вилли, нехорошо, нехорошо…»
Бабушка могла судить Госса, ведь на то она и бабушка, но Госс – разве он судья другим? И разве ему рассуждать о вине и невиновности, о преступлении и наказании? Ещё недавно всё казалось таким простым! Монотонная работа в изоляторе не напрягала, Госс не любил перемен и тем более не хотел быть двигателем этих перемен. Теперь же, когда его повысили в должности и поручили – лично Роттер поручил! – дело фальшивой принцессы Амейн, ему приходилось принимать решения, которые выполняли его подчинённые. Впервые в жизни у Госса появились люди в подчинении, а ведь он об этом совсем не просил. Да, всё стало чертовски неправильным.
Если забыть об этом гнетущем ощущении, этом липком комке в груди, утро Госса выдалось спокойным и солнечным. На завтрак были фрукты и творожные блинчики с мёдом. Взрослый сын Госса сидел тут же, за столом в кухне, уткнувшись в книгу, и пил уже третий стакан сока. Когда в его руки попадала книга, Тобиас больше ничего вокруг не замечал.
– Тоби, тебе надо что-нибудь съесть, – сказала Ренни, когда сок в пакете кончился.
Родителей поражала любовь сына к чтению – он даже в армию взял с собой не менее дюжины книг, в ущерб количеству носков и рубашек, а обратно привёз, кажется, ещё больше.
– Так, ну-ка убери книгу, – строго сказал Госс, вспомнив, что он глава семьи. – Давайте поедим по-человечески хоть раз в неделю!
– Пап!.. – Тоби на секунду оторвался от учебника, чтобы запротестовать, но, встретившись глазами с отцом, тут же заложил страницу и спрятал книгу под стол. – Ладно, извините. Что тут у нас? А, творог… Но я не голодный.
– Почему? – воскликнула Ренни. – Милый, ты вернулся из армии! Я думала, ты похудеешь…
– Куда ему худеть, – усмехнулся Госс. – Он и так как селёдка.
– Как селёдка, пап, серьёзно?
Тобиас приподнялся на стуле и взглянул на своё отражение в дверце буфета. Он и правда был довольно нескладный, высокий и худощавый – свитера, хорошо сидевшие в плечах, всегда оказывались ему слишком коротки. Однако сравнение с селёдкой явно показалось Тобиасу оскорбительным.
– Что читаешь? – спросил Госс, зная, как отвлечь сына от неудачной метафоры. Тот сразу оживился.
– Жутко интересную книгу нарыл в библиотеке…
– Ты вообще нормальную работу искать собираешься? – перебила Ренни. – Пора бы! Ты же сказал, что библиотека – это на неделю-две, и что?