Одна любовь на двоих
Шрифт:
– Так ведь доброе дело — оно самое обыкновенное, — сказала Ульяша. — Мы все должны каждый день так проживать, чтобы только доброе делать. Нешто все упомнишь!
– Я мог вас убить, но не убил! — обиженно воскликнул Ганька. — А ты меня забыла! Я помнил тебя каждый день, а ты меня забыла!
Ульяша опустила глаза, чтобы Искра не видел ее смятения.
Нет, конечно, она не забыла его! Ну, может быть, каждую минуту и не вспоминала, но по ночам — частенько. Это был самый лютый кошмар — как рыжий разбойник, только что милосердно канувший в чащу, вдруг возвращается за серьгами… Ульяша уже вдела их в уши, и он вырывает серьги из мочек, вырывает жестоко, грубо, а когда матушка с батюшкой пытаются за нее вступиться, разбойник бьет их обухом топора.
Здесь Ульяша всегда просыпалась с ужасным криком. Прибегала матушка, плакала над ней, потом однажды попросила снять серьги, отвезла их в церковь, священник их отчитал — и кошмары прекратились. Но Ульяша помнила то, что случилось на лесной дороге. И теперь, увидав рыжего разбойника в Перепечине, она, как ни была потрясена и испугана, сразу узнала эти желтые глаза и огненные волосы.
Но не хотела в этом признаваться. Молчанием своим она точно брала верх над этим пугающим человеком — и не собиралась уступать.
Ганька смотрел, смотрел на нее, потом, словно решившись, схватил ее за руку:
– Не дрожи! Не дрожи! Не бойся меня! Тебе нечего меня бояться! Я ради тебя на все готов! Пришел за побратима мстить, а как тебя увидел, про все забыл. И совесть меня не угрызает — ведь и Ероха тобой пленился. Я понимаю, почему он на тебя набросился! Ты не виновата — оттого я за тебя и заступился, хоть люди мои этого и не поняли.
– Да, — горестно проговорила Ульяша. — Не поняли! Ты такой пал пустил, что его не остановишь. Подбил людей на бунт, а взамен ничего им не дал, к погибели привел.
– Это почему?
– А потому! Теперь тебе или меня нужно им на растерзание отдать…
– Этого не будет никогда! — горячо перебил Ганька. — Ни волоска с твоей головушки не упадет, милая моя!
– Или, — продолжала Ульяша, внутренне содрогнувшись от его ласковых слов, от его прикосновения, но стараясь ни намеком не выдать отвращения и ужаса, которые владели ею, — или придется допустить грабеж. Они же должны хоть что-то получить за свою преданность тебе! А если они разграбят поместье, то все добро унесут в свои дома. А потом вернутся туда — не пойдут же с тобой на большую дорогу, век разбойничать не станут. Они — крестьянушки, им пахать-сеять-боронить надобно. Вот сейчас ты их от полей оторвал… а ведь май доходит, весенний день год кормит! Уйдут они от тебя, унесут награбленное. И ты думаешь, барин это простит? Он призовет воинскую команду, солдаты пойдут по избам и, у кого что из господского добра сыщут, того сразу — на расправу! А у тебя тут народу с полсотни человек — это ж чуть не полдеревни запорото будет. Но мужики тоже так просто спины не заголят, опять взбунтуются. Зальется уезд кровью, вспомянут пугачевщину! А кто виновен будет? Ты.
– Ах ты, премудрая моя, — тихо сказал Ганька. — Премудрая красавица! В сказках были Елена Прекрасная да Василиса Премудрая, а ты у меня — и то, и другое… Я, говоришь, виновен? Я-то я… Но первая причина всему — девка-краса, на которую мой побратим покусился. А я не смог ей отомстить. Потому что всю жизнь любил! Так на ком же вина?
Ульяша покачала головой:
– Не знаю. На судьбе.
– То-то и оно, что на судьбе, — вздохнул Ганька. — Вот послушай… был у меня знакомец один… из господ, он книжек много прочел и рассказал мне, как в давние-предавние, баснословные времена жил некий царь, и была у него жена — такая красавица, что равной ей во всем свете не было. И вот однажды забрел в их государство некий странник, который был не просто бродяга, а переодетый царевич из другой страны. И красавица-царица в него влюбилась так, что изменила мужу и сбежала со странником. Муж, конечное дело, пошел ее добывать со товарищи. Верней сказать, поплыли они на ладьях и кораблях, ибо происходило сие в стране, окруженной морями со всех сторон. Огромное войско он собрал, из первейших богатырей своего времени, все как на подбор они были, один другого сильномогучее! Встал он под стены того
Ульяша перекрестилась.
– А красавицу, — продолжал Ганька, — отдали мужу. Это было справедливо — ведь он ради нее такой пал пустил! А того, кого она любила, царевича этого, убили, и это тоже было справедливо, ведь он появился воровски, уже после того, как она с мужем венчалась, серьгами с ним менялась!
– Чем? — изумленно уставилась на него Ульяша.
– Ну, в той стране в давние времена, венчаясь, менялись не кольцами, а серьгами, — смешавшись, пробормотал Ганька.
Миг Ульяша смотрела на него, а потом, прижав свободную руку к сердцу, которое билось мучительно, больно, сказала:
– Уходи! Уходи отсюда, бога ради! Не губи людей! Смилуйся, и с тобой милостиво поступят!
– Уйду, — кивнул Ганька, — уйду, все сделаю как скажешь. Страшно мне… на круче я стою, осталось только лететь… или вниз, голову ломая, или вверх, крылья расправив. Но крылья я расправлю, только если ты со мной полетишь, лебедушка моя белая! Полетишь? Станешь моей? Не думай, я не охальством хочу… я венчаться зову!
Ульяша выдернула у него свою руку и метнулась в угол, не в силах скрыть ужаса.
– Да что же это? — горькой горечью простонал Ганька. — Я всю жизнь тебя помнил, о тебе мечтал, а ты… А ты отказываешь?!
– Всю жизнь? — повторила Ульяша, собираясь с силами. — Всю, говоришь, жизнь? Что ж я тебя видела только единственный раз за эту всю жизнь? Вокруг меня многие ходили, ко мне дважды сватались, но я этих людей прежде встречала, они со мной говорили, я знала, чем они живут, чем дышат, они от меня не таились, а не то что так, как ты, — разбойно и тайно, не то что твой Ерофей…
– Ты упрекаешь, что не пришел я к тебе открыто… — печально молвил Ганька. — Но у меня другая жизнь. Никто б тебя мне не отдал, да и сама бы ты не пошла в ту мою жизнь!
– А отчего теперь зовешь? — спросила Ульяша. — Что переменилось? Почему решил, что теперь я пойду?
Сначала Ганька молчал, потом проговорил угрюмо:
– Востра ты больно! Все насквозь видишь! Я и сам таков, а все ж мне до тебя далеко! Бабий ум, может, и меньше, чем мужской, а все ж проворней, острей и лукавей!
– Нету во мне лукавства, — покачала головой Ульяша. — Я тебе прямо могу сказать, что не хочу за тебя идти и не пойду.
Ганька отшатнулся… и вмиг оказался в плену ярости!
– Тогда умрешь! — выдохнул он хрипло.
– Все умрут, — тихо ответила Ульяша. — Ты тоже. Вся разница в том, что я умру раньше. Но пред ликом вечности разница между нашими сроками — один миг, и то меньше.
Ганька даже опешил:
– Ишь ты как заумно говоришь! Сама придумала или научил кто?
– Я книжки люблю читать, — улыбнулась Ульяша. — И ту книжку, которую ты пересказал, я тоже читала. Про то, как царевич Парис полюбил прекрасную Елену и как был из-за этой любви стерт с земли град Троя. Только в ту войну боги были замешаны — эллинские боги. Это они и любви способничали, и хитростям научали, и удачу воинскую либо умножали, либо отнимали ее. А люди не могли им противиться, один только священник на это решился: уговаривал деревянного коня в Трою не тащить. Так боги послали двух змей, и они его удушили. Всеми поступками тех людей боги ведали, все их помыслы они вели! А тебя что ведет? Тебя что подзуживает, подталкивает, заставляет разрушения чинить, страх в сердца вселять?