Одна минута и вся жизнь

Полянская Алла

— Мама, не молчи, ты меня пугаешь. Что с ним?!

— Позавчера был суд… Ему дали шесть лет. — Мамин голос звучит устало и безжизненно.

— За что?

— Он сбил насмерть человека.

— Разве у Витальки есть машина?

— Нет. Он ее угнал.

— Этого не может быть. Почему мне не сказали?

— Он запретил.

— Как вы могли?!

— Дана, дома поговорим.

— Нет. Пусть Танька приедет, скажи папе, чтобы отпустил ее ко мне.

— Хорошо. Она выедет сегодня вечером, завтра утром будет у тебя.

Екатерина Сидоровна боялась

разговора с дочерью, боялась увидеть, как стынут ее глаза, отгораживаясь от мира пустотой, за которой бьется боль. Мать чувствовала эту боль, но не могла сквозь нее пробиться, никогда не умела, Дана ни с кем не делилась своей болью, и от этого Екатерине Сидоровне было еще тяжелее. Знать, что твое дитя страдает, — и не разделить ее ношу. Мать не понимала, как можно все носить в себе. Ее эмоциональная натура всегда требовала выхода, и сдержанность дочери она принять не хотела и не могла. И жалела Дану безмерно, а иногда сильно раздражалась, в порыве гнева бросая: «Строишь из себя леди!», а потом каялась и просила прощения. Дана никогда не сердилась на мать. Она принимала людей такими, какие они есть, и не ждала от них того, чего они не могли ей дать.

Приезд Тани все упрощал. Таня расскажет и будет с Даной, когда та все узнает. Екатерина Сидоровна боялась себе признаться, что всех троих друзей дочери давным-давно «приняла в дети». Она была к ним привязана, и когда с Виталием случилась беда, это ее просто сбило с ног. Вячеслав Петрович нажал на все рычаги, но у Витальки уже был первоклассный адвокат, и парень только умолял ничего не говорить Дане. Екатерина Сидоровна обещала.

— Передачи будем тебе привозить, держись.

— Тетя Катя, не надо, у меня все есть. — Витальке страшно было поднять глаза. — Не надо вам… сюда.

— Это уж мне решать. Даночке пока не скажем, у нее экзамены, а ты…

— Тетя Катя, не надо плакать. Я так не могу.

— Не буду. Мы договорились, нас будут пускать к тебе, так что еще увидимся. Я тебе блинчиков принесла, ешь здесь, туда нельзя нести, сказали.

Виталька только вздохнул. Все эти неприятности можно перенести, но тетя Катя сильно переживает. Этого он не учел. А Дана… Для Даны все это. Для нее одной.

8

— Все случившееся подозрительно. — Дана вышагивает по комнате. — Во-первых, Виталька нипочем не стал бы воровать эту проклятую машину. Во-вторых, люди сидят в СИЗО месяцами, дожидаясь суда, а тут гляньте-ка: за месяц провели следствие и осудили. Опять же, адвокат. Откуда он взялся? У Витальки его отродясь не было, мы же не в Америке! И вдруг такой дорогой защитник. И еще: материальный и моральный ущерб семье потерпевшего выплачен сразу, сумма громадная, откуда Виталька ее взял?

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать. — Вадик Цыбин спокойно курит.

— А то, что Виталька сел за кого-то другого. Шесть лет! Это ему дали по самому минимуму, а ведь целый букет у него: угон, вождение в якобы нетрезвом виде, наезд со смертельным исходом и побег с места преступления. Тянет лет на десять, если не больше.

— Я

так и думала! — Таня вскакивает с дивана. — Да перестань ты дымить, Цыба, тебе что, совсем все равно?

— Нет, Танчик, не все равно. — Вадик гасит окурок. — Но оттого, что ты тут покричишь, делу не поможешь. Данка сделала правильные выводы, не зря, видать, в университетах мозги сушит. А вот самого главного так и не поняла.

— Это чего же?

— А того. Все правильно, сел Виталька за кого-то. А вы решили, что он этого не знает? Девочки мои дорогие, да все он прекрасно знает! И что с того?

— Но зачем?! — Дана смотрит на Цыбу во все глаза.

— А ты как думаешь? Ну, скажи, как можно по-быстрому срубить денег? Настоящих денег? Убить кого или ограбить? Вы же знаете Витальку, это не для него. А сесть за большого дядю — это дело. На зоне ему передачи, почет и всяческие льготы. Выйдет по амнистии — откроет свой бизнес и забудет обо всем. На всю жизнь хватит, ясно?

— Ты… Вадик, ты спятил! Он не мог этого сделать! Где гарантия, что ему заплатят?

— Данка, мы не вчера родились. Бабки уже у меня. А это надежнее, чем в сейфе. Через три года Виталька выйдет за примерное поведение, так что все путем.

— Я поеду к нему.

— Он просил, чтобы именно ты не приезжала. — Цыба, как и в детстве, зачарованно следит за Даной. — Он не хочет, чтобы ты его навещала. А мы с Танюхой поедем.

— Но почему?!

— Не знаю. Не расстраивайся, Данка. Прорвемся.

Это было Виталькино слово. Он всегда говорил: прорвемся. Из грязи, из самого низа, из страшного сна, прорвемся — наверх, туда, где не надо ездить в троллейбусе, вдыхая запах немытых тел сограждан. Туда, где не надо думать о том, что ты будешь есть завтра. Прорвемся. Должны. Иначе все зря. Вся жизнь — зря, а это грех.

— Он больше не любит меня?

— Не знаю, — Таня смотрит в ночь. — Я не знаю. Он не мог тебя разлюбить, но…

— Почему же он не хочет, чтобы я приезжала?

— Не знаю.

Таня знала. Виталька сказал, что не хочет, чтобы Дана даже приближалась к тюрьме. Но вдруг в ее душе всколыхнулось что-то темное, и Таня промолчала. Иногда этого достаточно, чтобы разрушить мир, — просто промолчать. Тане вспомнились ночи, проведенные с Виталькой, и она подумала: а вдруг? Данка сущий ребенок, она еще не созрела для любви, пусть учится, а она, Таня, будет у Витальки — и он привыкнет и оценит. А Данка… Любовь к такой женщине всегда мучительна. Таня была опытной и прекрасно понимала, что у Даны совсем другая судьба.

— Низкорожденная.

— Что ты сказала? — Дана не понимает.

— Ничего. Просто недавно слышала в кино это слово.

Таня сказала то, что чувствовала. Вот тут, сейчас, она поступила именно так, как низкорожденная. Так, как никогда бы не поступила Дана. Виталька не хотел, чтобы на Дану пялились подонки из тюрьмы. Он боялся этого. Таня его понимала, но промолчала. Именно в этот момент Таня и осознала, чем отличается Дана от нее и от большинства. Ей подобный ход и в голову бы не пришел.