Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма
Шрифт:
Весной мы уедем из Парижа в деревню, там уж не будет никакого контакта, но, может быть, не будет и такой беготни и суеты, как в Париже. Не знаю, запишу ли от тоски или просто завою на луну…
Пишете ли Вы так же много и легко, как в прошлом году? Я думаю, это как молитва у монахов: если молишься регулярно, то и выходит, а если нет — то наступает «сухость» души — не так ли? И стихи не звучат. А как хорошо, когда они звучат! Словно вот тут оно и есть – то, для чего живешь…
<…>
15 марта 1971. Париж
Дорогой Валерий,
Давно я Вам не писала, но опять начинать с
<…>
Узнала, что внезапно умер Батурин. Я переписывалась с ним, но в последнем его письме он обиделся на меня за то, что я отвечаю несерьезно, и думала, что вот не пишет. А он умер. И умер как раз тогда, когда собирался выйти на пенсию и начать новую жизнь. Бедняга.
<…>
Виделась несколько раз с Ниной Мокринской. Она действительно совершенно отошла от стихов <…>. Она очень милая и добрая, и это самое важное, по-моему, но интересуется больше всего какими-то аукционами, как-то сделать деньги и т.д. Я, впрочем, тоже не прочь сделать их, но совершенно не способна на коммерцию. Все такое у меня моментально вылетает из головы, я начинаю скучать и зевать.
<…>
Спасибо большое за Ваши марки, ужасно симпатичные, вот такие я люблю. Не могу пока разобраться со своими, их набралась куча, м.б., в деревне будет время, не знаю. Терпите. Надеюсь также получить от Вас Ваши стихи, если Вам не трудно, и возобновить переписку с Лидо.
Кстати, Щеголев сказал мне по телефону, что очень любит Евтушенко, — прямо как приемного сына (или вроде). На всех не угодишь, — Вы его за поэта не считаете. Да, Можайская просила узнать в «Возрождении», послан ли Вам январский номер. Говорят, послан и долго идет. У Можайской нет телефона, и она вечно бегает по всяким делам, своим и не своим, так как она добрая и на нее все сваливают. Кстати, она и другие недавно гуляли по городу с зонтиками, на которых было написано «Мир» на всех языках. Не знаю, кто от этого помирился, но она простудилась.
Привет маме, простите за сумбур. <…>
Г-же Петерец
20 марта 1945. Шанхай
Дорогая г-жа Петерец!
Я пишу Вам вместо Мэри, с ее согласия, так как она находится в очень нервном состоянии и вряд ли напишет Вам теперь. Ваш сын был моим большим другом и я, вместе с Мэри, находилась при нем в его последние часы. Он болел ровно два месяца с 13 октября и 13 декабря был похоронен. Болезнь его была тяжелой в смысле борьбы за жизнь, так как принимались все возможные средства, операции, уколы, вливания — все, на что возлагалось хоть сколько-нибудь надежд. В материальном отношении не было затруднений, так как его друзья и газета, где он работал, не останавливались ни перед чем. Сам он в течение всей болезни надеялся на выздровление и даже в последнюю свою ночь на земле шутил и разговаривал с друзьями, которые все время дежурили вместе с нами у его постели. Только за час перед смертью он почувствовал сильную слабость и, не знаю, сознавая близость смерти или только чувствуя упадок сил, сказал: «Все, что от меня зависит, я сделаю, но это, кажется, не зависит от меня». Это были его последние слова, что я помню, так как после этого меня послали за чем-то, а он вскоре впал в забытье, и, когда через час я вернулась, он уже лежал без дыхания. В самый момент смерти при нем была только Мэри и по странной случайности заглянувший священник этого госпиталя. Он прочитал отходную и благословил его. Не знаю, придаете ли вы значение
Сами похороны были торжественные, и если это слово звучит несколько горько в отношении похорон, то, с другой стороны, показывает, как много значил Николай для всех собравшихся. Многие искренне переживали эту потерю. Никто не умел так руководить молодежью, как Николай. И эта молодежь проявила столько любви и внимания к нему во время болезни, что он сам был тронут и согрет этим.
В самом начале его болезнь была определена как паратиф, потом появилось осложнение на легких, и наконец разразился гнойный плеврит, от которого уже не нашли спасения, так как весь организм был заражен. В минуты жара он часто бредил, большею частью о работе, в том большом общественном смысле, которому он служил до конца.
За последние годы Николай достаточно выправил материальное положение. И не оно было причиной его болезни. Он вел нормальный образ жизни и более-менее следил за собой. Но, возможно, что предыдущие годы лишений и чрезмерной работы в нашем ужасном климате, чему я не была свидетельницей (т.к., хотя мы друзья ранней юности, я потеряла его из виду на долгий срок), отозвались теперь.
Мэри тоже слаба здоровьем и выглядит неважно, особенно после смерти Николая. Она очень много и энергично работает, но нервы ее страшно расшатаны, не знаю, много ли ночей она спала со времени болезни Николая.
Мы все собираемся, как только это будет возможно, издать его стихи и другие литературные труды.
Вот в кратких чертах все то, о чем, конечно, можно говорить часы и часы слушать. Я читала Ваше письмо и знаю, как Вам тяжело от сознания непоправимости, но не в моих силах Вас утешить. Мы все, оставшиеся жить и более или менее близкие Николаю при его жизни, делим между собою это сознание непоправимости и вины за все то плохое, что мы причиняли ему при жизни, или все то хорошее, чего мы для него не сделали. Поэтому я взяла на себя право прочитать Ваше письмо и ответить Вам на него. Если у Вас будет желание узнать какие-то подробности или вообще, напишите мне.
С искренним сочувствием уважающая Вас
Ларисса Андерсен
Л.И. Хаиндровой
11 июня 1969. Таити
Дорогая Лида, золотая Лидо,
Я так обрадовалась Вашему письму (хотя и не сразу ответила). Вы правы, чувства симпатии, которые нас связывали, сохранились и, надо надеяться, сохранятся и дальше. Написала о Вашем письме Мэри П<етерец> и Валерию и сразу же получила от Валерия ответ, он писал Вам уже раньше меня. Так что Вы в курсе дел: что и как с ними? На днях посылаю Вам долгой почтой стихи Валерия. Уведомьте меня, когда они дойдут, хорошо? Валерий очень обрадовался весточке от Вас или о Вас. Он всегда тепло вспоминал Вас. Да и вообще, его слова: «Трогательно, как на Востоке мы все любили друг друга» для меня лично сущая правда.
Я бы так хотела встретиться со всеми «островитянами» или хотя бы узнать побольше о них. Не можете ли Вы мне написать о Вовке Померанцеве и его жене Мирре? О Щеголеве? От Валерия я знаю кое-что о Слободчикове. Знаю, что Иевлева умерла. От Коростовец я получила первое после всех этих лет письмо из Австралии. Ей довольно трудно, муж умер, одна из сестер тоже, и живет она с двумя сестрами, одна из которых больна. Дом большой, много работы, в Австралии нет помощников, а ей уже 70 лет.
Время пробежало, даже мне тут, на Таити, в большом доме, слишком много работы, хотя нас всего двое и есть уборщица. Поэтому и не отвечаю скоро на письма. Валерий был очень сердит на меня, что не писала ему полтора года, но простил, недаром мы все друг друга любим.