Одна – здесь – жизнь
Шрифт:
Но как же согласовать то чувство радостной собственности, Сонечкиной, для меня, вещественности и неотъемлемости, то чувство кольца на пальце – с этими отпущенными, отпустившими, опустившимися руками?
А – вот: так владев – можно было только так потерять.
Читатель, помнишь? – «или уж вместе с пальцем…»
Сонечку у меня оторвали – вместе с сердцем.
Умный зверь, когда наступает смерть, сразу знает: то самое! – и не лечится травками. Так и я, умный зверь, сразу свою смерть – узнала и, брезгуя всеми травками
Ведь все мое чудо с нею было – что она была снаружи меня, а не внутри, не проекцией моей мечты и тоски, а самостоятельной вещью, вне моего вымысла, вне моего домысла, что я ее не намечтала, не напела, что она не в моем сердце, а в моей комнате – была. Что раз в жизни я не только ничего не добавила, а – еле совладала, то есть получила в полную меру – всего охвата и отдачи.
Сонечка была мне дана – на подержание – в ладонях. В объятьях. Оттого, что я ребенка подержала в руках, он не стал – мой. И руки мои после него так же пусты.
Каждого подержанного ребенка у нас отбирает – мать. У Сонечки была мать – судьба.
Обида? Измена?
Сонечкин неприход ко мне в последний раз был тот же Володин приход ко мне – в последний раз, – вещь того же веса: всего существа. И значил он совершенно то же самое.
Так, как Володя – пришел, она – не пришла, так же всем существом не пришла, как он – пришел.
Сонечкин неприход ко мне был – любовь.
Это был первый шаг ее отсутствия из моей жизни, первый час ее безмолвного потустороннего во мне присутствия, в меня – вселения.
Сонечка не пришла ко мне, потому что бы – умерла, просто изошла бы слезами, от всей Сонечки – только бы лужица. Или сердце бы стало на последнем слоге моего имени.
Володя пришел, потому что не мог расстаться не простясь, Сонечка не пришла – потому что проститься не могла.
Но и по еще одному-другому – не пришла: Сонечка не пришла – потому что уже умерла.
Так не приходят – только умершие, потому что не могут, потому что земля держит. И я долго-долго чувствовала ее возле себя, почти что в досягаемости моей руки, совершенно так же, как чувствуешь умершего, на руке которого не смыкаешь руки только потому, что этого – не должно, потому что это опрокинуло бы все ведомые нам законы: от равного страха: встретить пустоту – и встретить руку.
Сонечки, в конце концов, мне стало только не слышно и не видно.
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»
Нет, она никогда мне не была – хлебом насущным: кто – я, чтобы такое мне могло быть – хлебом насущным? Этого никогда бы не допустила моя humilite [267] . Не насущным хлебом, а – чудом, а такой молитвы нет: «Чудо насущное даждь нам днесь». В ней не было ни тяжести насущного хлеба, ни его железной необходимости, ни нашей на него обреченности, ничего от «в поте лица твоего…» Разве Сонечку можно – заработать?
Даже трудом всей жизни? Нет, такое дарится только в подарок.
Как
Без соли делается цинга, без сахару – тоска.
Живым белым целым куском сахара – вот чем для меня была Сонечка.
Грубо? Грубо – как Корделия: «Я вас люблю, как соль, не больше, не меньше». Старого короля можно любить, как соль, но… маленькую девочку? Нет, довольно соли. Пусть раз в мире это будет сказано: я ее любила, как сахар – в Революцию. И – всё тут.
Kannst Du dem Augenblicke sagen:
– Verweile noch! Du bist – so schön… [268]
Нет, этого у меня с нею не было. Было другое, обратное и большее:
Behüt Dich Gott! – es wär zu schön gewesen,
Behüt Dich Gott! – es hat nicht sollen sein [269] .
Было великое поэтическое сослагательное: бы, единственное поэтическое владение: бы.
Была – судьба. Было русское «не-судьба».
Вспомним слово царя Давида:
– Человеку от Бога положено семьдесят лет, а что свыше – уже Божья милость.
Нам с Сонечкой было положено три месяца, нет! – вся Сонечка, вся трехмесячная вечность с нею уже были этим свыше – человеческого века и сердца.
Мария… Миранда… Мирэй… – ей достаточно было быть собой, чтобы быть – всеми…
Так сбылось на ней пророческое слово забывчивого Павлика:
Единая под множеством имен…
Для меня – сбылось. Но не только имена обрели лицо.
Вся мужская лирика, доселе безобъектная или с обратным объектом – самого поэта – ибо быть ею всей поэтовой любви, вставить в нее – себя: свое лицо как в зеркало, я не могла, ибо сама хотела любить и сама была поэт – вся мужская лирика для меня обрела лицо: Сонечкино. Все эти пустоты (ты, она – на всех языках), имеющие дать и дающие только переполненность поэтова сердца и полноту его я, вдруг – ожили, наполнились ее лицом. В овальной пустоте, в круглом нуле всякого женского образа в стихах поэта – Сонечкино лицо оказалось как в медальоне.
Но нет, у Ленау лучше – шире!
Es braust der Wald, am Himmel ziehn
Das Sturmes Donnerflüge,
Da mal’ ich in die Wetter hin —
O Mädchen! deine Züge [270] .
Все песни всех народов – о Сонечке, всякий дикарь под луной – о Сонечке, и киргиз – о Сонечке, и таитянин – о Сонечке, весь Гете, весь Ленау, вся тоска всех поэтов – о Сонечке, все руки – к Сонечке, все разлуки – от Сонечки…
Нужно ли прибавлять, что я уже ни одного женского существа после нее не любила и уже, конечно, не полюблю, потому что люблю все меньше и меньше, весь остающийся жар бережа для тех – кого он уже не может согреть.