Однажды мы встретились (сборник)
Шрифт:
Когда хоронили его отца, все было внушительней. Больше орденов, народу, военный оркестр и даже несколько солдат с автоматами для прощального салюта над гробом ветерана.
Да, у Сергея Давидовича всего было больше, даже жизни. На целых восемнадцать лет — и это несмотря на войну, голод, три ранения… Обидно, что Вадька — Вадька! — умер так рано, и еще обидней, что так обыденно, чуть ли не по-чиновничьи. Конечно, мы всегда знали, что умрем, но допускали это только в такой редакции: «…постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом…» Он же просто понервничал на
Гроб опускают на рыжую глину. Несшие расходятся, вытирая красные, вспотевшие лица. Начинаются речи. Выходит кто-то совсем мне незнакомый, черняво-седоватый, маленький, в огромных очках на остром носу.
— Вадим Сергеевич был, — говорит он и судорожно глотает воздух, — Вадим Сергеевич был… он был… — и, махнув рукой, поспешно отходит, дергая, вырывая из кармана дубленки неподатливый носовой платок.
Речей много, но другие вовсе не так прекрасны. Сам Вадька слушает их равнодушно, лохматые серые брови его не шевелятся. В них запуталось несколько крупных снежинок. И еще — в уголках крепко сжатых губ. Беловолосая девушка, наклоняясь, смахивает их чистым платочком.
Я ее не знаю, никогда не видел. Может, это Аркашкина любовь?
Они вместе держат под руки густо поседевшую Веру. Под черным кружевным платком лицо ее уже совсем старушечье.
Аркашка выпятил подбородок, смотрит поверх голов — выражение у него скорее испуганное, напухшая губа чуть отвисла… Когда Вера начинает оседать, подгибая колени, на его лице ясно отражается физическое усилие, еще большая растерянность и почти стыд; но Вера опять выпрямляется, сглатывая подкатившие рыдания. Не так воспитано наше поколение, чтобы рыдать на кладбище, целовать покойнику руки и спрашивать, на кого он покинул тебя. Ни на кого, Вера, держись!
Слишком много говорят все эти холеные, довольные собой мужички, которые — увы! — тоже наше поколение. А снег все падает и падает на Вадькино лицо. Девушка наклоняется со своим платочком, но и Вера делает шаг, опережая ее. Она стоит на коленях и гладит Вадьку по голове, по остаткам пепельных, намокших от снега кудрей, ощупывает нос, уголки губ. Движения ее быстры и легки, как у слепой, и она, как слепая, не смотрит на то, что под пальцами. Ее подхватывают, появляется откуда-то скляночка с нашатырем, валерьянка, которую она выпивает, стуча о стакан зубами.
Потом, в свой черед, я подхожу к гробу, сжимаю Вадькины плечи: «Прощай, старик!» Лоб его холоден и тверд, человека нет. Может быть, прощальное это прикосновение для того и нужно, чтобы убедиться: человека нет. Как и тебя не будет когда-то…
Игорь с Людой все время держатся чуть поодаль, во втором ряду. Лицо у Игоря напряженно-вытянутое. Только потом, когда венки уже сложены на могилу и свечи зажжены, они подходят к Вере.
— Игорь, — полувопросительно, словно с трудом узнавая его, говорит она, — Игорь, он так любил тебя, так любил… — и плачет, припав к его груди.
Игорь гладит ее по голове, что-то шепчет, лицо его медленно разглаживается, проясняется… Слезы катятся вдоль
На обратном пути к воротам я догоняю его и Люду, беру под руки.
— Вот и все, — говорю, — старичок. Вот и все…
Мы идем молча до самых ворот. Здесь останавливаемся, не зная, что делать и куда идти дальше. Множество народу так же, как и мы, топчется в нерешительности. Жанна быстро перебегает от одной группы к другой и, энергично взмахивая кулачком, распределяет всех по автобусам.
Снег перестал, и сразу заметно потеплело, слышно, как с сосен падают крупные капли. Весь снег исклеван ими.
— Дирижер смерти, — говорит Игорь.
— Кто?
Он подбородком указывает мне на Жанну. Потом она подходит и к нам.
— Надеюсь, вы будете на поминках?
Мы молча наклоняем головы.
— Садитесь в ПАЗик.
— Да нет, — говорю, — спасибо, сейчас Санатский подойдет, он с машиной.
— А… Ну хорошо, — она уже делает шаг в сторону, чтобы повернуться, но приостанавливается и вздыхает: — Устала я! Вера все эти дни не в себе, Аркашка ребенок, на все я одна со своим Зыбченко. Но все как будто нормально, а?
— Да, — говорю, — ты молодец.
— Отличный похоронный распорядитель.
— Что? — она резко поворачивается к Игорю, и глаза ее делаются зелеными. — А ты? Не хотела, а вот скажу: ты про меня под окном гадость крикнул, а к нему потом ночью «неотложку» вызывали, знаешь ли ты это?
И повернувшись, быстро идет прочь, энергично, как бы отбрасывая что-то, взмахивая правой рукой. Я делаю несколько шагов вслед — удержать, исправить, примирить. Но — куда там!
А Санатского с машиной все нет и нет.
— Пойдем вдоль дороги, — говорю я. — Догонит.
Мы идем.
— Господи, — бормочет Люда, — господи, что это с вами?
— Со мной?
— Со всеми. Я ничего не понимаю. Вы все друзья… ничего не понимаю, — судорожно бормочет она. — Мы три года жили на Севере, и он никогда не был таким, да-да, честное слово! Вы должны любить друг друга, а вы… И даже сегодня…
Я хочу сказать ей, — отнюдь не расписываясь за все поколение, а только о нашей компании, — хочу сказать, что у нас было слишком трудное детство, потом романтичная, взахлеб радостная, переполненная надеждами юность и слишком будничная зрелость, а это такие перепады, через которые ни один организм не может пройти без потерь. И еще я хочу сказать… Но она вот-вот заплачет, я спохватываюсь, и мне становится стыдно, что там, у могилы, я, оказывается, сочинял все эти слова. Всего лишь слова…
— Нервы, Людочка, это ничего, — бормочу я, — просто у всех слишком натянуты нервы.
Она все-таки плачет, и я как можно ласковей сжимаю ее руку:
— Успокойтесь, Людочка, успокойтесь! — и беспомощно смотрю на Игоря.
Он весь напряжен, вытянут и, видимо, слишком занят тем, что происходит в нем.
Мы останавливаемся на краю лужи, я что-то опять бормочу; холодная морось оседает на наши головы, и вороны с криком пролетают над нами.
Оглавление