Однажды в Лопушках
Шрифт:
…вода летела с ладоней да на черную гладь пруда. В ней не отражалось ни мое лицо, ни той женщины, за спиной которой я очутилась.
Я видела лишь воду.
Слышала её шепот.
И сквозь него — плач младенца… он лежал на вытянутых руках женщины, которая глядела на ребенка задумчиво и печально. Она все уже решила.
— Он близко, — сказала она шепотом.
Для меня.
И обернулась.
И бледное напудренное лицо её исказила злобной гримасой.
— Ненавижу!
Младенец заплакал громче. И звук этот расколол
— Ненавижу, — она переложила ребенка на сгиб руки и повторила с удивлением. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу…
Она шептала, раз за разом, пытаясь убедить себя, но не имея сил. А я смотрела. Просто смотрела, надеясь, что на сей раз пойму.
Плач стих.
И женщина прижала палец к губам. А на шее её огнем вспыхнули камни. Я сразу узнала ожерелье, и венец тоже, и перстень, который женщина стянула зубами, а потом, воровато оглянувшись, сунула под кружевное одеяльце.
— Ненавижу, — беззвучно повторяли губы. Она сорвала ожерелье, и венец вытащила, кажется, не слишком заботясь, что волосы зацепились за край его. Венец оказался слишком большим, чтобы спрятать его под одеяльцем, да и рубиновый ошейник норовил выскользнуть. И женщина, выругавшись сквозь зубы, просто бросила их в корзину.
А младенца положила сверху.
— Вот так… — её безумный взгляд вновь остановился на глади пруда. И женщина тихонько засмеялась, а у меня от этого смеха просто колени задрожали.
И не только колени.
Я отчаянно захотела проснуться, но тут же себя одернула: что бы ни происходило, оно… оно происходило не просто так.
Женщина же, подхватив корзину с младенцем, заспешила прочь.
— Госпожа! — донеслось от дома. — Госпожа…
Смех захлебнулся.
— Госпожа!
Уйти ей не позволили. Та, другая, то ли компаньонка, то ли надсмотрщица, выросла вдруг на тропинке.
— Что вы делаете, госпожа?
И я содрогнулась.
Одно дело читать о нежити в хрониках да рассматривать картинки, понимая, что все это — дела давние, а в современном просвещенном мире подобное невозможно.
…возможно.
— Всех сожрала? — весьма спокойным тоном поинтересовалась женщина, впрочем, не отпустив корзинку. — Что ж…
Та, другая.
Серое платье.
И кровь на губах. Платье чистое, а на губах вот кровь. И губы эти яркие, что клюква на снегу. Они растягиваются в улыбке, слегка виноватой.
— Так будет лучше. Свидетели ни к чему.
— Что ж господину-то ничего не оставила?
— Он… найдет себе пищу.
— Меня?
— Отдать свою кровь — великая честь.
— Только никто не поинтересовался, хочу ли я этакой чести.
— Куда вы несете дитя, госпожа? — она будто не услышала.
— Прочь. Разве не понятно? Сначала я думала утопить его. Это ведь выход, неправда ли? И его, и себя… он бы так разозлился!
— Нельзя, госпожа.
— Потом… потом я поняла, что и вправду нельзя. Не смогу. Я надеялась,
— Господин любит вас.
— О да, — она нервно хохотнула. — Любит… пускай. И я подумала, что если так, то пусть это дитя вырастет человеком.
— В нем кровь господина.
— Ничего, бывало и хуже. Та ведьма, которая думает, будто знает тебя, она ведь должна зайти? Она всегда приходит.
— У ведьмы сильная кровь.
— Конечно… но ты её еще не убила. Ведьма — не та, кого позволено убивать. Думаю, твой хозяин не понял бы. Что ж… я не хотела, чтобы так, но… с другой стороны, почему бы и нет?
Рука женщины скользнула за корсаж и вытащила тонкую булавку, на конце которой горел алым цветом камень. Он был огромным и… живым?
Он бился.
И даже сквозь полог времени я ощущала бездну силы, сокрытую в нем.
— Госпожа, — теперь это слово вырвалось рычанием из глотки нежити.
— Именно. Он взял клятву крови, что я не причиню себе вреда. Или ребенку. Пускай. Вреда не будет. Одна сплошная польза.
Она пробила кончиком булавки палец.
И рычание нежити стало глухим тяжелым.
— Возьми, — а вот голос женщины изменился. — Силой, данной мне, повелеваю… возьми это дитя. И… денег положить не забудь. Деньги у тебя ведь есть? Есть, не сомневаюсь.
Нежить была категорически не согласна. Но… зацепившись взглядом за камень, она уже не могла отвернуться. Её губы приоткрылись, а выражение лица сделалось таким… зачарованным?
— И деньги отдай. Скажи, чтобы уходили.
— Г-господин…
— С господином я тоже встречусь. Не сомневайся, — и женщина гордо задрала подбородок. — А теперь иди…
Глава 38 Которая рассказывает, что порой живым приходится нелегко
Да здравствует раздвоение личности — кратчайший путь к душевному равновесию.
Беломир очнулся от воды. Вода текла на лицо, вода… собралась под ним. Вода прибывала, и он лежал то ли в луже, то ли в озере. Было мокро, холодно и надо было бы встать, но он просто лежал.
— Живой? — поинтересовалась женщина с белым лицом.
— Не уверен, — он облизал пересохшие губы и попытался ухватить хоть каплю.
— Раз болтаешь, значит, живой.
Его подхватили под затылок, потянули.
— Оторвешь…
— Если твоя голова слабо держится, то это не моя проблема. Садись.
Он был бы рад.
Он попытался, но тело вдруг скрутило судорогой, и его, кажется, снова вырвало. Стало стыдно. И за слабость в том числе.
— На вот, — ему все-таки помогли сесть и даже сунули в руки флягу. — Пей. Не спеши.