Однажды в Париже
Шрифт:
— Хотите, проведу вас в ложу? — предложил Ротру. — Сегодня весь день репетировали мою «Прекрасную Альфреду». Это было ужасно! Кажется, я не доживу до премьеры… Может быть, «Лохань» вернет меня к жизни? Кажется, раз десять ее видел, а смеюсь, как мальчишка!
— Близко ли к сцене ваша ложа? — заинтересованно спросил Анри. Идея показалась удачной: пусть он и не разглядит в подробностях лиц, зато голос уж точно дойдет до его ушей в первозданном виде, без помех!
— Да чуть ли над сценой нависает. Пойдемте, сейчас начнет собираться публика. Вы же знаете: в партере вечная давка, всякий
— Охотно принимаю приглашение, — немного поспешно ответил де Голль. Он прекрасно изучил нравы «Бургундского отеля» за последние полгода посещений театра.
— Между прочим, — заговорщицки понизив голос, заговорил Ротру, едва они расположились в ложе, — мэтр Бельроз отказался в этом сезоне ставить «Лохань»! Так что сегодня будем смотреть, можно сказать, кота в мешке.
— Как же так?! — почти искренне посетовал Анри. Он отчаянно пытался устроиться в неудобном кресле с прямой деревянной спинкой. И какой дурак придумал, что кресло удобнее стула? Разве что подлокотниками? Но стул хотя бы легче, и его можно двигать, как вздумается, или вовсе оседлать. — Кого же мы в таком случае увидим на сцене?
— Не волнуйтесь, господин де Голль, — Ротру сноровисто извлек из неприметного сундучка в углу ложи две ковровые подушки, одну протянул лейтенанту, другую уложил на сиденье своего кресла. — Мэтр Бельроз великодушно разрешил показать «Лохань» труппе господина Дюфрена. Это весьма талантливый, хотя и еще очень молодой актер и антрепренер из Аржантана. Его светлость герцог Эпернон, большой поклонник театрального искусства, предоставил Дюфрену такую возможность и свое покровительство. И представьте, это юное дарование уже умудрилось завлечь в труппу Жозефа Бежара!
— Ну, надо же, какой пронырливый! — поддакнул Анри, устраиваясь с комфортом на подушке и понятия не имевший, кто такой этот Бежар. В общем-то, выходило, что он пришел сюда зря, в смысле, что вряд ли куплетист состоит в труппе господина Дюфрена. «Ладно, хотя бы повеселюсь!» — подбодрил себя де Голль и благодушно продолжил слушать болтовню драматурга.
Вскоре партер заполнился гудящей и бормочущей публикой. Кто-то громко обсуждал достоинства театра, где-то извинялись за отдавленные ноги, в дальнем углу уже кого-то били, а несчастный орал «это не я!»; в ложах рассаживались театральные дамы в масках и откровенных декольте, целомудренно прикрываемых веерами, но скамейки на сцене, перед самым раздвижным занавесом, все еще оставались пусты.
— Черт бы побрал того, — ворчал Ротру, — кто выдумал это светское правило: приходить, когда спектакль уже начался! Я бы самолично казнил мерзавца на Гревской площади!
— Того, кто выдумал, что аристократам следует сидеть прямо на сцене, тоже бы не мешало отправить на эту площадь, — добавил Анри. — Если бы они хоть молчали!..
— Увы! Без этих господ никак нельзя. Они делают пьесе имя! — тоскливо вздохнул драматург.
— Тем, что перебивают актеров и хватают за руки актрис? — возмутился де Голль. — Или тем, что сбивают сапогами сальные свечи на рампе?.. Помяните мое слово, господин Ротру,
— Неизбежное зло, месье… Бог им судья… — покачал головой драматург и тут же самодовольно прищелкнул пальцами. — Зато при дворе все знают наш репертуар!
Суета в партере продолжалась еще некоторое время. Наконец за сценой ударил дежурный колокол. Занавес рывками пополз в разные стороны, покачнулся подвешенный над сценой посередке королевский герб — огромный и довольно скверно намалеванный, так что ангелы-щитодержатели ухмылялись на манер легкомысленных девиц, а гербовый щит Франции с золотыми лилиями отчего-то казался меньше красного щита Наварры.
Всю середину сцены занимала главная героиня фарса — огромная лохань для стирки белья. Прочие декорации отсутствовали, да они и не нужны были, поскольку все действие пьесы крутилось исключительно вокруг лохани. Вышли и поклонились публике исполнители: уже упомянутый Ротру Бежар — молодой человек, скуластый, горбоносый и светлоглазый, как большинство нормандцев, его партнерша — женщина не первой свежести, но еще вполне привлекательная, и непонятно кто, в женском платье с толщинками и чепце.
Заиграли скрипачи, запела флейта, ей глуховато вторил рожок. Спектакль начался.
Публика знала фарс чуть ли не наизусть, и, когда жена с тещей приказали главному герою, мужу-подкаблучнику, дополнить список его домашних дел, зал несколько раз подряд дружно проорал:
— Запишите, Жакино!
После чего минуты две стоял бешеный хохот, так что актеры прервали спектакль, давая публике время угомониться.
— Эх, мне бы написать такое! — утирая веселые слезы, сказал Ротру. — Чтобы так же буянили… Вот, вот, сейчас!..
Зал замер в ожидании кульминации спектакля. Супруга Жакино должна была, доставая из лохани белье, свалиться туда и, выкарабкиваясь, застрять. Но застрять так, как у порядочной женщины не получилось бы — задрав к небу ноги в белых чулочках и вздернув повыше юбку, чтобы публика увидела огненно-красные подвязки.
Этот несложный трюк публика приветствовала свистом, топаньем и воем. Актер Бежар, игравший Жакино, стоял со списком длиной в целый туаз [15] , ожидая, когда ему дадут возможность медленно, спотыкаясь, зачитать этот список, чтобы все убедились — пункта о вытаскивании жены из лохани там нет.
15
Туаз — французская единица длины, использовавшаяся до введения метрической системы, равная 1,95 м.
— Оставь ее там! — вдруг громко раздалось из партера. — Оставь ее, Жакино! Там ей самое место! Если оставишь, я про тебя песню напишу!
Обещание прозвучало весьма странное, и Анри высунулся из ложи, насколько мог, чтобы разглядеть самозваного поэта. А когда разглядел, чертыхнулся, спешно пробормотал извинение изумленному Ротру, вскочил на барьер ложи и спрыгнул вниз. Высота для опытного солдата была пустяковая. Лейтенант всего лишь сбил двух зрителей с ног, увернулся от выставленного кулака и стал протискиваться к сочинителю песен.