Одолень-трава
Шрифт:
Отец Павел привстал, опираясь на подлокотники. Мотал лохматой гривой: «Зашевелилось»! Опустился обратно в кресло и рявкнул:
— Двигай дальше, не томи.
Матушка вздрогнула за пяльцами:
— Паша, непутево рыкаешь, экое же голосище.
— Война, — не обращал на нее внимания отец Павел, креслице под ним трещало. — Война, как она есть, Федя. Небось сабли на уме, Кузьма Крючков с пикой. Вникай, какая она взаправду-то, война.
Воспользовавшись заминкой, Марфа Ферапонтовна спросила:
— А кто такие безбожники, отец мой, что церкви
— Большевики, — отозвался батюшка и осерчал, насупился гневно — Вот-вот, вечно ты настроение испортишь, попадья.
Ветер.
Шагаю посадом, под валенками хрупает снег, и ноги сами несут к Пудиному подворью, — всеми окнами горит хозяйский верх.
Людно было у лабазов.
Цигарки вспыхивают. Женщины в стороне от мужиков стоят.
Шум, говор.
— Мужики в России, поди, бар под ноготь берут, как в девятьсот пятом?
— У нас имений нету.
— А кой прок в революции, если так?
— Начинали, тебя, Овдокша, не спросились.
— Чо? — суетился невзрачный, в растрепанной шапке Овдокша. — У нас есть, кого под ноготь! Пуд-Деревянный… Чо? Мало ему тысячных капиталов, за войну сколь он земли и покосов захапал. Чем барину уступит? Раздел надоть по справедливости…
Кто-то нахлобучил Овдокше шапку на глаза:
— Земли тебе. Квашня? На Палашке своей, что ли, пахать выедешь?
Саней, саней-то во дворе: эти — с медвежьей полстью — врача из больницы; вон вятские, задок расписной, — эти землемера Высоковского; гнутые, лаковые — начальника почты…
— Дорогу! Дорогу ослобоните! — растворил ворота Сеня-Потихоня, поднимая фонарь.
Выкатился крытый, с кожаным верхом, плетеный возок. Ездок сам за кучера — дородный, бритый, трубка в зубах.
— Доброго пути, — поклонился Потихоня.
Сердитый ездок подхлестнул лошадь. На повороте санки закинуло, однако они тут же выправились, встали на полозья и понеслись.
— Чуть не задавил! — плевались бабы у ворот.
Широкими окнами светит верхний, хозяйский, этаж.
Музыка, гульба.
— Сам! Сам! — послышалось вдруг.
Все придвинулись к крыльцу. Ведя под локотки незнакомых господ в сюртуках и накрахмаленных манишках, сверху по лестнице спускался Пудий Иванович. Мелькали женские головы с высокими прическами, бороды, шуршал шелк.
— Граждане! — у Пудия Ивановича полыхнул на поддевке красный бант. — Господа граждане! Поперек путей встревал Миколаша, царишка-последыш. Своротили! В Европу выходим, — вперед под локотки выставлял он своих спутников. — Господа доверенные заграничных фирм… Неумытые мы, в назьме по колено, а не брезгает нами Европа! Капиталы идут!.. Ставлю на общество ведро вина… Со светлым праздничком! Народ, пей-гуляй! Бабам — три фунта изюму!
Толпа подхлынула. Пудия Ивановича подняли, на руках понесли в трактир, и за сапог, лакированный сапог благодетеля, держался Овдокша-Квашненок.
Глава III
Тятина
Верстах в двух от Раменья была водяная мельница, вековуха-развалюха. Мельник как раз ей под стать. Брови белые, лохматые на сморщенном коричневом личике. В усах крошки хлебные. Борода запутанная, сивая в прозелень: бородой Пахом ребятишек пугал, рассказывая, что в ней завелись мыши. Мосластой, оплетенной синими венами ручищей как полезет в бороду: «Эво они, ш-шекотят!» — ребятня с визгом от него врассыпную.
Брали у мельницы уклейки, красноперые голавли. Пестрые пескари и малявки смирно цеплялись на самодельные крючки ребячьих немудрящих снастей. Часто мы бегали на мельницу. Как ни приди, утром ли до свету, поздно ли вечером, Пахом при деле:, лопатой ковыряется либо топором тюкает на своей развалюхе.
— Кабы мне плотину… Ить ишшо могу робить-то.
Дыра на дыре — плотина. Чинил, латал ее дедко Пахом. Прахом пошли труды: водопольем нынче сорвало запруду, мельницу по бревнышку разворочало.
Часто мне приходила на ум Пахомова мельница: и в нашем хозяйстве одни прорехи.
Под снегом избы и поля вроде все одинаковы. Весной снег капелью сбежал, ручьями стек, и начало объявляться: кровля на хлеву — как решето, вовсе прохудилась; озимь вымокла, везде в поле плеши; изгороди сугробами повалило, на земле лежат целые прясла…
За что взяться, с какого краю к делу подступиться?
День колья и жерди я рубил.
День тес перестилал на хлеву. Да желоб надо было менять, раз старый погнил. Тут Манюшка заканючила: сапожонок ей почини. Петька пристал: сделай да сделай ему мельницу из палочек, чтобы на ручье поставить.
Вечером мамка на порог — изгородь она городила, — а у нас хлев раскрыт, стропила наружу. Петя бегает с меленкой из лучинок, Маняшка по избе скачет, проверяет, ладно ли у сапожонка подметка прибита. Скот по воле бродит, и Карюха в стойле стоит непоеная.
— Не избу ли я перепутала? К Овдокше-Квашне попала? — Голос у мамы сорвался на крик. — Да что это такое на свете делается! Бьюсь я как рыба об лед. Свету белого не вижу… А что вы со мной творите, милые дети?
Горяча у нас мама.
Мане шлепок — в угол Маняшка наша, только сапожонки забрякали.
Петрухе шлепок — Петя в другой угол. Меленку не отпустил, рот распялил и орет:
— Ма-ам… боле не буду!
Ну теперь Раменью от околицы до околицы оповестилось: Ульяна дома порядки наводит.
— Ты чего вызвездился? — схватилась мама за ухват и на меня. — Ой, горюшко, когда за ум-то возьмешься? Одни книжки тебе дались.
Отвозит меня ухватом, рука не дрогнет. Я ее знаю.
Пулей я вон и будто пташка взлетел на крышу хлева. Небось сюда ухватом не достанешь.