Одолень-трава
Шрифт:
День миновал и второй. Выборные, как уехали, не давали о себе знать.
Ну если они под арестом? Небось у Пуда знакомств: свой он хоть в управе, хоть в земстве. С богатым ссориться, что против ветра плевать, себе же накладнее.
Разведать, что да как обстоит, меня отрядили в Раменье.
Стучали топоры, сосны распластывались в снегу, и курился дым костров — спозаранок была возобновлена работа. Не получилась заединщина!..
Вечерело, когда я на Карюхе верхом выехал к заполью. Блеклое осеннее небо горело
— Учиться бы тебе, Федя… — Отец Павел осунулся, щеки обвисли. — Власть рабочих и крестьян, только учись.
— Семья на руках.
— Понимаю. И мы из крестьян. К-ха… к-гм! Куда было грамотному податься мальчику крестьянскому, из бедной семьи? В урядники либо в писари, а повезет, то в духовную семинарию. — Дернул батюшка ртом: — В попы, в-вот! Чаялось ли, что прихожане над божьим храмом флаг выставят? Что пастыря духовного по указу из Москвы жалованья лишат?
Откашливался, на посох батюшка свешивал неопрятную бороду.
— Овдокша с барочными гвоздями носится: церковь хочет заколотить, прости его невежество, господи!
Под большущими валенками с кожаными калошами визжал снег.
— Того-самого, Федя, дров поколоть не зайдешь? Матушка щец наварила. Книжка есть отменная: «Герой нашего времени», проза поручика Лермонтова.
— Не-е, офицеры ныне не в моде, батюшка. Хотите, очки вам из города привезу? Меня в почтальоны определили. По решению волисполкома.
— Глазами я вполне доволен, — обиделся батюшка. — Полагал тебя, оглобля, к чтению приохотить. Очки-и… Овдокше бы их! Темный, а в политику прет самосильно!
Через волость шли солдаты. За ковригу хлеба легко было выменять гранату, патроны; на самогон — револьвер, а то и винтовку-драгунку; на осьмину табаку — котелок, трофейный штык-тесак, которым удобно щепать лучину. Несли солдаты рассказы о штурме Перемышля, о гнилых окопах — правду о постылой войне. Вместе с солдатами Петроградского и Московского гарнизонов шла правда о революции. О мире, о земле. О Ленине. О взятии Зимнего дворца и боях в Кремле.
В волостном исполкоме, однако, верховодил Леонтий Сазонов. Согнал его с насиженного места Достовалов. В волисполком кузнец свалился как снег на голову. Пришел вместе с Овдокшей:
— Где печать, Леонтий? Сдай дела.
— Как избранник народа, — напыжился Сазонов, — не тебе я подотчетен. Предъяви сперва мандат.
— Этот мандат тебя устроит? — о стол брякнул наганом Григорий Иванович. — Евдоким, — велел он Овдокше, — зови на сходку раменцев.
Помню, как Овдокшу выбрали волостным депутатом. На сходке Квашня
— Евдоким, как ты представляешь коммунизм, поделись с нами соображениями.
Потел Овдокша, язык у него заплетался — смотреть на мужика было жалко. Будто на посмешище выставленный, маялся, не зная, что ему сказать.
— Это самое, товарищи, — комкал Квашня зажатую в руке шапчонку. — Советы, перво-наперво. Сверху донизу, как Ленин указует. А коммуния… Перво-наперво, справедливость, — озирался он вокруг, кто бы ему подсобил. — Значит, полная заединщина промеж трудового народа в мировом масштабе.
«Масштаб» — слово ученое. Сходка попритихла уважительно.
Не утерпел Квашня и ляпнул, ободренный всеобщим вниманием:
— Баб, товарищи, будем водить в шелковых сарафанах. Гимназию в Раменье откроем детишек учить.
Дружным хохотом грохнула сходка, думалось, стекла из рам брызнут:
— Га-а… Пелагея Квашенкова в шелках!
— Овдокша, он до гимназии доведет.
Достовалов в председательский колокольчик звенел, призывал:
— Граждане, соблюдайте порядок! Вопрос обсуждаем серьезный!
Викентий Пудиевич в общем шуме и хохоте предложил:
— Есть мнение: выдвинуть Евдокима Николаевича в состав волостного Совета.
Смехом и проголосовало Раменье за Овдокшу.
Теперь он наторел выступать на митингах.
Словно сейчас его вижу: в одной руке выменянная у прохожих солдат зажигалка, в другой ком снега.
— Как огню, товарищи, — тряс Овдокша зажигалкой, пламя ее смигивало, — как красному огню с белым снегом не сродниться, так не быть согласию трудового народа с капиталом. Кто не с нами, тот против нас!
Глядя на него, я удивлялся: Овдокша ли это, над кем потешалось Раменье?
Я ношу ему губернские «Известия». Неграмотный, Овдокша считает, газета ему полагается как депутату.
«Луч», «Вольное слово», «Епархиальные ведомости» — полно всяких газет выходило. В один голос ругали они большевиков. Брестский мир. В уезде и губернии от времен Керенского нетронутыми оставались земства, думы, союз городов. Север, окраина, чего уж! Настолько мы обособились, что и Россия вроде, но будто и не Россия.
Все же отощала моя почтальонская сумка, когда стали прикрывать антисоветские газеты одну за другой.
Мне от того большая выгода: разнесу письма по избам, пакеты с директивами сдам в волисполком под расписки — и на свою пожню косить сено, метать стога.
Меня ждут, небось с обеда Маняша с Петей сидят на изгороди:
— Федя… Федя с сумкой!
Раз я с сумкой, то есть паек.
Ради пайка устроил меня Григорий Достовалов в почтальоны. Работникам почты выдавали и сахарину, и соли, и печеного хлеба, табаку.