Одолень-трава

Полуянов Иван Дмитриевич

Как дело измены. Как совесть тирана, Осенняя ночка темна…

После обыска Высоковский укатил в трактир.

В палисаднике, в кустах смородины, мертво синели штыки — засада на отца и дядю Лешу.

На веревке опять висели полотенца. Кто их вывесил? Наши, с петухами, рукоделье мамино, — кто?

Отца с дядей Лешей схватили под утро, на подходе к дому.

Избитых, связанных, ради позора провели их

по селу. Загребая пыль сапогами, шел тятя. Озираясь исподлобья, дергал руками, словно путы хотел порвать. Темнело кровью на плече пятно, с выцветшей гимнастерки были сорваны кресты. Дядя Леша хромал и подволакивал ногу.

От мала до велика раменцы высыпали из изб. Подбоченясь в седле, Высоковский поигрывал плетью:

— Любуйтесь! Большевики… Немцам продались, иуды! Кто кровь за отечество проливает, а эти сволочи в лесу прячутся!

Испуганно таращились ребятишки. Было знойно, визжали в небе стрижи.

Дядя Леша остановился.

— Кто бы напиться подал?

Не шелохнулись в толпе.

— Эх вы, республиканцы, — усмехнулся дядя Леша спекшимися губами.

В тот же день я крадучись побывала на ручье.

Таган исчез, кострище раскидано.

В елке, забыт ножичек: два лезвия, шило и ручка костяная. Воткнут в кору и забыт.

Глава V

Флаг на колокольне

Сосна вздрогнула хвойной шапкой, наклонилась и застонала, срываясь с пня. Охота ей разве расставаться с привольем мхов белых, полян земляничных? Грохнулась во весь рост. А долго еще будут шептаться прутья и хвоинки, не скоро успокоится дерево, собственной тяжестью подминая под себя свои же сучья.

Боры на Корженьге-реке и далеко окрест, по Вели и Ваге, раньше значились в царском уделе, управлял ими лесничий, генерал, державший канцелярию в Вельске. Строга была охрана в казенных дачах: черемуху на дугу не вырубишь — поймают, намнут бока, а то и под арест в кутузку закатают.

Нет царя, сам, говорят, под арестом, и балаганов выросло на берегу — что тебе город. Крыты балаганы-полуземлянки плахами, еловой корой; для коней на зиму устроены закуты из жердей, из хвойного лапника.

— Никого, братцы, не неволю, — объявил на сходке Пуд-Деревянный. — Хошь иметь приработок — ступай в делянку. Не хошь, заваливайся на печь. Свобода и равенство, братцы!

Нужда неволит, половина волости опрокинулась в лес на Корженьгу.

Тяжело ступает Карюха, тащит сани с подсанками, груженные бревном.

Снегу мало. Считай, по голой земле волокутся полозья саней. Не приведи бог, тяжела вывозка.

Я в доме большак. Половина мужика, старатель-добытчик и все такое. Эх, то-то и оно — половина! Половина и пожен у нас выкошена, на озимый клин ржи недостало.

С известья об убитом на войне отце я точно во сне живу. Прахом пошло хозяйство,

и все из рук валится, ни к чему не лежит душа…

Порожняком я вернулся с берега Корженьги, куда свозился лес для сплава. В нашей «заединщине» был перекур. Заодно мы в делянке работаем: хромой Кирьян, Овдокша-Квашня со старшей девчонкой Нюркой, которая обрубает сучья и жжет костры, и я с Карюхой.

Овдокша расположился на пеньке, как у себя дома, цигарку засмолил.

— Скукота с вами, право слово. В Затоне, в Городке — во где живой народ. Затеяли заваруху, начальство с ног сбилось.

Кирьян заморгал:

— Ну?

— Класс! — Овдокша цыкнул слюной через выщербленный зуб. — Жмут эксплотаторов к ногтю, потому как пролетарии.

Стихал перестук топоров. Из соседних лесосек потянулись мужики: «Чего там такое?»

Тревожно в волости, неуверенно и шатко, все ждут чего-то небывалого.

Овдокша встал на пень:

— Ребята, ай слабо нам тряхнуть Деревянного? Пускай дает прибавку! Навалимся миром, полная чтоб заединщина!

— Квашня, — окликнули его, — сам первый не отступишься? Поднесут стаканчик, ты уж и добрый!

Молчавший до сих пор Кирьян встал:

— Дозвольте слово.

— Говори, Кирюха…

— Валяй!

— Так вот. Был на войне. Нога, вишь… Укоротили! И сын в окопах… Маруся-девочка! — внезапно побледнел Кирьян, блеснули из бороды мелкие частые зубы. — За что тиранят? На фронте народ как кровь проливал, так и проливает. Мы здесь как при царе: подати плати да еще на заем Свободы подписывайся… Елки зеленые! Хватит!

Бывает, разжигаешь костер, в кислом чаду задыхаются слабые искорки. Наконец затлело. Дуешь, раздуваешь единственный уголек — не погас бы! От дыма в горле горечь, на глазах слезы. Костер наконец как бы вздохнет, вырвется огонь на прутья, займутся они дружно и пойдут, пойдут полыхать — эй, кто лишний, отшатнись!

Видно, долго копилось недовольство, давно люди терзались думами: как дальше жить?

— По балаганам…

— Выпрягай коней! — рванулось из широких мужичьих глоток.

* * *

— «Терпенья больше нет, — диктовал Овдокша. — Мы не против властей, да власть мужика помни. На то и мужик, чтоб работать. Вы надежду нам дайте!..» Пиши с умыслом, Федька, пусть там головы поломают!

Мне поручили бумагу составить: грамотей, раз попу книги читал.

— «Как есть мы — класс, прав не занимать, своего требуем…» — налегал Овдокша.

Кирьян одернул его:

— Заладил: класс, класс. Хватит тебе небывальщины собирать. Какой такой класс, ежли испокон веку мы крестьяне?

Составили требования; вручать в уезде бумагу доверили выборным ходокам, в их число первым напросился Квашня, мужик компанейский.

Для ходоков нашелся самогон. На радостях плясал Овдокша:

Пошла квашня В яровое поле…