Одолень-трава
Шрифт:
…Викентию Викентьевичу так живо и так ясно представился этот бал, что когда он открыл прижмуренные глаза и увидел из окна второго этажа все тот же пустынный двор герцогского замка, то не сразу переместился из восемнадцатого века в век двадцатый.
Да, такие балы двести лет назад
Сейчас здесь — музейная тишина. На стенах комнат и обширных залов — картины, в нишах — мраморные и бронзовые бюсты. Бюст Гёте, а по стенам — иллюстрации к «Фаусту». Бюст Шиллера, и под ним: «Мое разящее оружие — слово». Оба великих поэта не только знали силу художественного слова, они верили, что с его помощью можно преобразить мир, сделать людей лучше, добрее друг к другу.
В доме Гёте самое разительное впечатление произвел на Викентия Викентьевича кабинет хозяина дома. Среди множества комнат и залов он был едва ли не самым скромным. Очень скромной, если не сказать бедной, была вся обстановка кабинета: потемневший от времени дубовый стол, кресло, шкафы и полки с книгами. Еще скромнее, еще беднее выглядела соседняя с кабинетом комнатушка: там и всего-то стояла деревянная кровать. На этой кровати Гёте отдыхал, на ней он и встретил свой последний час.
В одних комнатах дома хозяин принимал гостей (на пороге этой большой комнаты, скорее залы, прямо в паркете выложено гостеприимное «Добро пожаловать!»). В других комнатах Гёте слушал музыку. В третьих наслаждался созерцанием картин или античных статуй. А работать он приходил в эту небольшую угловую комнату с окнами в сад. Здесь он оставался наедине с собой. Здесь он оставался один на один с человечеством.
Сколько самых знаменитых людей из скольких стран мира побывало здесь, в этом доме, в этом кабинете! Разве лишь один яснополянский старец потом, через сто лет, будет пользоваться таким же поклонением, такой же любовью всего мыслящего человечества.
Викентий Викентьевич знал, что в числе многих русских, приезжавших лицезреть веймарского полубога, был и Жуковский. И ему захотелось представить эту встречу в живых подробностях.
…Здесь, в своем кресле, сидел хозяин, здесь, по эту сторону стола, — русский гость. Жуковский говорит, как высоко чтят у него на родине великого немца, как многие русские поэты, и он сам в их числе, переводят Гёте, делая его творения достоянием широкой читающей публики. А еще Жуковский говорит, что на небосклон русской поэзии взошла новая, очень яркая звезда. Нет, не звезда, правильнее будет сказать — взошло солнце русской поэзии, и его свет скоро распространится на всю Европу. Он говорит о Пушкине. Он говорит, что Пушкин тоже преклоняется перед гением Гёте и назвал его «Фауста» величайшим созданием человеческого духа, сравнив его с «Илиадой».
И Гёте берет со стола свое перо — может, то самое, которым он писал «Фауста», — протягивает Жуковскому и просит передать его Пушкину.
Символический, исполненный глубокого смысла дар: один гений протягивает через тысячи верст дружескую руку другому гению. Он считает его достойным держать это перо…
Городское кладбище, на котором похоронен Гёте, мало чем похоже на кладбище в обычном понимании этого слова.
Здесь же захоронены и веймарские герцоги — те, которых Викентий Викентьевич только что видел в музее на семейных портретах. Даже если быть более точным, то следовало бы сказать: именно гробницами герцогской фамилии раньше и было уставлено внутри все здание усыпальницы, а могилы Гёте и Шиллера находились в подвальном помещении: как-никак ведь и тот и другой были не больше чем поэтами. Ну разве что Гёте был министром, но ведь опять же министром при герцоге… Теперь другие времена, в новой Германии герцоги уже не в такой чести, и хотя их останки выносить не стали, но все же поменяли местами с поэтами.
Постояв у великих могил, Викентий Викентьевич спустился затем и в подземелье, к герцогам. Огромные, темные от времени саркофаги стоят в ряд. Один — несколько особняком: это гробница супруги герцога — дочери русского императора Павла Марии. Хоть от могилы ее мужа отделяет какой-нибудь шаг — лежат они на разной земле. Мария Павловна завещала похоронить ее на родной земле. На ней, на русской земле, и стоит ее гробница. Для этого земля специально была привезена сюда, в Веймар. Наверху, над гробницей, впритык к склепу, стоит русская церковь — точная копия константинопольской Софии, только уменьшенная в двадцать раз.
Выходя из подземелья наверх, Викентий Викентьевич только теперь обратил внимание на каменные ступени, по которым поднимался, и не сразу понял, что видит, может, самое интересное, самое важное из всего, что здесь можно было увидеть. Что гробницы, многое ли они могут сказать! А вот ступени говорили. И каким выразительным, каким красноречивым, оказывается, может быть, язык мертвого камня! В каждую ступеньку на всю середину были влиты новые окрайки — они были немного потемней и выделялись на светло-сером старом камне.
Чтобы сносилось дерево и то надо долго и много по нему ходить. Сколько же, сколько тысяч — да нет, какие там тысячи! — сколько миллионов людей должны были прийти на поклон великому немцу, чтобы стереть, сточить край каменных ступеней!
И сейчас у могил Гёте и Шиллера, у подножия их белых скульптурных портретов — цветы, цветы. На одном из венков крупно по-русски: «Великим гуманистам и мыслителям».
Веймар небольшой городок, а памятных мест в нем на целую столицу. Недалеко от дома Гёте — дом Шиллера. Прошел одну улицу, другую — дом Баха. А вон издали мемориальная доска на доме, в котором живал Франц Лист. Средневековый собор, в котором проповедовал Мартин Лютер…
И чем ближе Викентий Викентьевич знакомился с этим тихим милым городом, тем больше проникался не только ощущением старины, истории, но и ощущением поэзии, высокой человеческой мысли.
А нынче вместе со своим немецким знакомцем они едут в окрестности города.
Веймар — древний центр Тюрингии, а про Тюрингию немцы любят говорить, что она — зеленое сердце Германии.
Могучие леса, глухие дубравы начинаются сразу же за городом и склонами пологих холмов, долинами рек уходят за горизонт. В просветах — поля, деревни, а за ними опять леса, леса. Особенно много в здешних лесах бука; и там и сям по обочинам дороги видны стройные гиганты с гладкой зелено-красноватой корой.