Оглядываясь назад

Баранович-Поливанова Анастасия Александровна

Но и в июне гостей было столько, что они не умещались зараз в нижней столовой — длинной террасе. примерно под столовой М.С. Тогда на этой террасе стоял длинный стол. Все обедающие разделялись на две очереди. В первой были более старые и почтенные друзья М.А., во второй — молодежь. М.А. и М.С. обедали с первой очередью, а потом продолжали сидеть за столом и со второй очередью. Вы. наверное, знаете, что на лето к М.А. и М.С. приезжали из Феодосии три очень милые женщины, которые устраивали пансион, — зарабатывали они на этом ровно столько, чтобы перебиться с осени до следующей весны в Феодосии, кормили очень вкусно и очень дешево

и были такими же гостями и друзьями дома, как мы все.

Мы — молодежь, всеми порами впитывавшие разговоры старших, часто в ожидании собственной очереди пристраивались где-нибудь на ступенечках или просто на земле вокруг террасы и слушали. А интереснейшие разговоры возникали всюду и ежеминутно, стоило только где-нибудь собраться нескольким человекам — за столом ли, на пляже ли или в очереди у «гробов» — так назывались две досчатые уборные.

Ко времени обеда откуда-то часто — по-видимому из Феодосии — появлялась мороженщица. М.А. был страшным сластеной, а сладкое при его тучности М.С.

позволяла ему есть лишь в ограниченных дозах. Нам же всем доставляло огромное удовольствие угощать М.А. И вот возникал бой. Мы отвоевывали у М.С. для М.А. право на сколько-то порций мороженого и распределяли между собой, кому угощать его.

По вечерам М.А. любил устраивать в мастерской, а то и на вышке, — чтения, чаще всего стихов. Поэтов было много. Много читал и сам М.А. (…) На первых же порах он спросил, привезла ли я поэмы М.И.Ц. Узнав, что их у меня с собой нет, уговорил меня срочно написать в Москву и просить их мне прислать. Пришлось мне ему повиноваться, а потом не помня себя от страха и стеснения, читать перед судьями, более строгими, чем на каких бы то ни было студийных экзаменах.

У М.А. была способность раскапывать в человеке самые лучшие и привлекательные его стороны и влюбляться в них. Он всегда казался мне влюбленным в каждого, с кем он встречался, — и только в этом смысле я понимаю слова «ибо только влюбленный имеет право на звание человека». Меня он по-моему любил за мое имя, за любовь к моей тезке. Однажды он получил письмо от дальней наследницы имени Дельвига — Леночки Дельвиг. Она сообщала ему о своем существовании и о желании приехать. Боже, как Макс радовался, что есть еще в России существо с этим именем, как он всем и каждому об этом сообщал: «А знаете, к нам скоро приедет Леночка Дельвиг, подумайте только — Дельвиг!»

Я была в те годы мелкой служащей, и мне полагался коротенький двухнедельный отпуск, который иной раз удавалось удлинить благодаря каким-нибудь сверхурочным работам. А ведь надо было облазить все горы, обойти все любимые места, побывать в татарских деревушках. Времени было в обрез, и поэтому, иной раз, когда М.А. назначал чье-нибудь чтение, хотя бы и свое, — я бежала к нему, утыкалась головой в его живот и со стыдом признавалась, что мне больше хочется слазить на Карадаг или сбегать в Янышары. «Ну что ж. иди, конечно!» — тут же соглашался Макс.

И тогда, просияв и осмелев, я поднимала к нему лицо и говорила: «А ты, Макс, приходи ко мне на террасу с Марусей попозже вечером и прочитай мне все, что я больше всего люблю». И так он и делал. Вечером на большой террасе под звездами или луной (фонарей тогда не водилось) сидели на скамеечке М.С. с М.А., окруженные несколькими обитательницами какого-ни- будь Гинекея — их было два: верхний и нижней. — и М.А. читал, а М.С. пела. У М.С. был изумительный дар находить музыкальную

мелодию какого-нибудь стиха. Голос у нее был небольшой и пела-то она не голосом, а вроде как душой. Самой моей любимой песенкой было Максово стихотворение: «Небо в тонких узорах…» Попросите М.С. как-нибудь Вам напеть его. Она будет говорить, что стара, что у нее нет голоса и всякие такие слова. А Вы все-таки упросите.

Один раз М.А. мне сказал: «Марина, зачем ты красишь губы? Помнишь слова поэта «И если б знал ты, как сейчас мне любы твои сухие розовые губы…» (Ахматова). Вот губы всегда должны быть сухими и розовыми, в особенности на коктебельском ветре. А у тебя они 'покрыты жирной яркой краской». Я не слушалась Макса.

Что говорить, — было и в те времена много сибаритов и снобов, устраивавших «красивую жизнь», — вечеринки с танцами и выпивкой, а сколько романов! Но эта красивая жизнь обычно устраивалась вне стен Максова дома. Хотя одно лето много танцевали и у Макса — жил тогда у Макса композитор и музыкант Юра Тюлин с женой, он часто играл на рояле один фокстрот, который почему-то назывался Нининым по имени общей подруги. Помню Сашу Габричевского, который изумительно танцевал вальс-бостон. И никого из них уже нет в живых! (…)

В те времена был обычай всякого уезжавшего всем домом провожать до автобуса с песней «В гавани, в далекой гавани…» Вы ее наверное знаете. В проводах, конечно, участвовали и М.С. с М.А. Помню какой-то один свой отъезд, когда я очень грустная зашла к М.С. и М.А. проститься. М.С. поинтересовалась, есть ли у меня что с собой поесть, и узнав, что я ничем не запаслась, тут же упаковала мне в дорогу хлеба с маслом и помидоры. И эта ее материнская забота грела меня всю грустную дорогу в нелюбимую Москву.

Я не помню, чтобы М.А. в те годы ходил в прогулки. Но дважды он позвал меня с собой погулять, и мы обошли с ним всю гряду холмов, что разделяют долину коктебельскую от барыкольской. Эту прогулку М.А. очень любил, хотя ее мало кто знает. Пройдя деревню и дойдя по шоссе до довольно крутого его поворота на Отузы, но еще не доходя до Лягушки, надо свернуть в сторону Голубых гор. Тут вскорости кончается гряда холмов, идущая от самого Седла. Часть тропок убегает к Голубым горам, а часть — огибая последний холм, возвращается к Коктебелю через «каньоны». Это были довольно глубокие овраги и распадки, покрытые вешними водами, образовывавшими ручей, протягивавшийся к морю и впадавший в него у самой могилы Юнге. К лету эти «каньоны» почти совсем просыхали, обнажая необычайно живописные пласты разноцветных глин и зарастая осокой и цветами. Овражки эти М.А. назвал каньонами, п. ч. они и по происхождению и по виду были как бы миниатюрной моделью американских Гран-Каньонов.

М.А. умел и любил вообще давать имена и прозвища. Долина, о которой я только что рассказывала, была им названа Библейской. Она такой и была — от нее веяло такой древностью, тишиной и одиночеством, и недаром где-то за ней, среди Голубых гор были затеряны остатки какой-то римской дороги.

Помню имена двух собак — Хна и Юлахлы, — они звучат для меня музыкой. Вслед за Максом и друзья его сочиняли прозвища и носили их — была Валькирия — статная, красивая блондинка, был Психур — ныне крупный ученый, а тогда молодой человек, соединявший в себе, по-видимому, черты Психеи и Амура. Какие-то шарады, сценки, игры возникали спонтанно и оставляли после себя всяческие песенки, анекдоты, прозвища.