Оглядываясь назад
Шрифт:
М.А. органически не выносил никаких стандартов и прописей. В гостях у М.А. часто жила подруга моя и
Г.С. Она ходила в трусиках и длинной рубашке с матросским воротником, стриглась очень коротко, но- мальчишески. М.А. ее очень любил. Вот сидели они как-то на скамеечке. Подходит к ним какой-то заезжий пролеткультовец, — откуда он был, не знаю, Макса он не знал. И вот он начинает уговаривать М.А. купить или просто так взять у него билеты на какое-то мероприятие.
Упрашивает он Макса и так и сяк и, наконец, говорит: «И Вам и Вашему сыну (это моей подруге) будет очень полезно…» И Макс в ответ: «А я и мой сын любим все только бесполезное…»
Часто Макс говорил: «Твое — это только то, что тебе дают, а то, что ты зарабатываешь, — ты
Так Макс любил ошарашивать всякого, подходящего не с живыми глазами и не с живым словом. Нужно было видеть его гнев, когда вдруг кто-нибудь появлялся перед ним из Феодосии и спрашивал, не сдаст ли он комнату и почем. Боже мой. Макс мог убить человека. Мы уговаривали: «Макс, ну кто же может знать, кто ты. и как живешь и на каких основаниях живут у тебя твои друзья!» Все равно. Все равно — самый подход был стандартным, его самого не воспринимали и не искали, нужна была только комната с видом на море или на горы и т. д., как поется в одной веселой песенке, изображающей приезд к М.С. и М.А. стандартной курортной дамочки («Ах, мадам Волошина, зрассьте…» — поищите в архивах М.С.).
Как и все люди и, в особенности, как все большие люди, М.А. умер вовремя. Я не вижу его в современном Коктебеле. Не вижу его и в современной жизни. И хоть я сама неоднократно бывала после его смерти в Коктебеле, но теперь меня все больше и больше тянет в «тот» Максов Коктебель и «тот» Коктебель я вижу.
Макс жив. И чем дольше я живу сама, тем громче для меня звучит его голос из всего, что он оставил.
Марина Цветаева в конце своего очерка очень верно, хоть и очень сдержанно и без комментариев, резюмирует его духовный облик, соединявший в себе, помимо основной русской, черты и французской и германской культур. Но об этом пусть уж Вам расскажет сам Макс.
(…)
Очень бы я хотела, чтобы на Вас от моих немногих строк дохнуло ветром тех лет и того Коктебеля.
Глубоко уважающая Вас М.Баранович.
Когда начались гонения на антропософов, маму не тронули, но по другим поводам вызывали на допросы многократно. Правда еще раньше, в 18-м году, мама оказалась в тюрьме, — оказалась, как сама рассказывала, довольно забавно. Забрали молодого человека, а с ним, как и положено, его записную книжку, а в книжке донжуанский список всех барышень, с которыми хоть однажды встретился и протанцевал с указанием адресов и номеров телефонов). Лагерную «канали зацию» еще не наладили, так что приходилось либо отпускать, либо расстреливать, — шестнадцатилетнюю девчонку отпустили. В «Архипелаге» Солженицына с маминых слов рассказывается об условиях содержания заключенных в Бутырках в 18-м году.
Вскоре произошел еще такой случай: приходит повестка: М.К.Баранович явиться туда-то в таком-то часу. Мама сразу поняла, что имеют в виду ее, но инициалы одинаковые, — брат решил пойти первым, вдруг Марину оставят в покое; битый час морочил им голову, наконец спрашивают: а кто еще в вашей семье с такими же инициалами. Следователь маме с места в карьер: нам известно из показаний вашего знакомого, что в его присутствии вы говорили то-то и то-то. Мама: а в каком роде, разговаривая с вами этот знакомый склонял мою фамилию? — тоже отпустили (а «могли бы и полоснуть»).
Ну а дальше ничего забавного уже не было. В середине 30-х арестовали ее близкого друга, люксем- буржца Ш., с которым она несколько лет проработала в качестве переводчицы в «Спецстали». Он был приглашен в СССР в числе других технических специалистов, разделивших впоследствии его судьбу. Отпустили его
только после того, как Люксембург заявил, что порвет с нами дипломатические отношения. По возвращении на родину он, еще вполне молодой, умер от разрыва сердца, так тогда назывался инфаркт, — пытки сделали свое дело. А пока его не выпустили, маму чуть ли не ежедневно
Вызывали маму и в 49-м в связи с арестом О.В. Ивинской, — уходя на Лубянку, она просила кого-нибудь из моих друзей побыть у нас дома, чтобы мне не одной дожидаться ее возвращения (или невозвращения). Я не для красного словца написала «или невозвращения». О знакомстве с Б.Л., о чтении Пастернаком Романа у нас дома, о многочисленных маминых перепечатках Романа и стихов из него было широко известно, а ведь уже в 47-м году одним из редакторов «Нового мира» было произнесено: «подпольные чтения контрреволюционного романа».
В последний раз маме пришлось иметь дело с КГБ в 65-м году. Летом был произведен обыск и изъят архив Солженицына у его друзей Т., с которыми мама тоже была знакома. В день нашего возвращения из Эстонии, только мы ввалились домой, и муж убежал на работу, а я в магазин, как два молодчика пожаловали к нам. Когда я вернулась (мама еще в дверях успела шепнуть мне, какие гости сидят на кухне), они спросили меня, дома ли кто-нибудь из маминых соседей или родственников или нужно звать понятых, — они должны были ехать с мамой к ней домой для изъятия машинки. Звоню двоюродной сестре и объясняю, в чем дело. Те стоят у самого аппарата, а меня разбирает смех (до этого все протекало почти идиллически, в мое отсутствие мама сгоняла одного из них за курицей — надо же накормить детей, еще о чем-то болтали пока я не вернулась, потом мерили дочке школьную форму). Сестра спрашивает: может что-нибудь спрятать? — тут мне стало не до смеха и за это «что-нибудь» захотелось пристукнуть ее на другом конце провода. Мама с ними уехала, а я начала соображать, куда бы спрятать <<В круге первом», отданном нам летом А.И. на хранение (до этого успела от соседей вызвать мужа с работы), ну и стала смотреть нет ли чего-нибудь еще. Обнаружила две поэмы Солженицына, да не в одном, а в пятнадцати экземплярах (то, что было в одном, я уничтожать не собиралась). Пока муж не приехал, рвала эти экземпляры на мелкие кусочки и спускала, рвала и спускала, мечтая только, чтобы не засорилась уборная.
На Лубянке маму продержали до поздней ночи, я места себе не находила от волнения — у нее была уже тяжелая гипертония. Давление, конечно, подскочило, и для дальнейших допросов следователь приезжал к нам домой. Терзали долго, а мне «советовали» повлиять на маму, чтобы не отпиралась, иначе и нам с мужем не поздоровится. В конце концов маму оставили в покое, а машинку вернули только через полгода — единственное, что их интересовало, хотя вслух это не произносилось, не печатала ли мама «Архипелаг». А как-то даже позвонили из органов и спросили, в какой больнице и в каком году ей удаляли гортань. Мы тогда просто голову ломали: к чему такая «любознательность», только прочитав через год «Раковый корпус» поняли, — наверное, хотели выяснить, не оттуда ли знакомство.
Познакомилась мама с Солженицыным в сущности совершенно случайно (хотя, как известно, ничего случайного…). В 65-м году Д.М.Панин без ведома А.И. дал ей на сутки «В круге первом». Это стало известно Солженицыну, и он попросил Л.З.Копелева договориться с мамой, можно ли ему к ней зайти. По дороге в театр (в Москве тогда гастролировал Ла Скала) он вместе с Натальей Алексеевной Решетовской забежал к маме, — я в это время была у нее. Александр Исаевич беспокоился, не давал ли Панин рукопись кому-нибудь еще, ну, и маму, разумеется, хотел проверить, от Копелева он давно был о ней наслышан, но о ком из своих друзей Лев Зиновьевич не отзывался восторженно? С пристрастием А.И. допрашивал маму, в какой именно день и в котором часу она получила рукопись, и в какой день и в котором часу вернула ее Панину. Мама в свою очередь встревожилась, не испортит ли самоуправство Д.М. его дружбу с А.И. «Мы с Митей на всю жизнь вот так», — и он положил крест-накрест большие пальцы, крепко стиснув кисти рук.