Оглянись. Жизнь как роман
Шрифт:
Потому и бубнит: «Посоветоваться, посоветоваться».
И вдруг гэбист вскочил, как подкинутый пружиной, и вытаращил глаза, глядя не на меня, а мимо — на дверь. Руки по швам.
Я оглянулся.
В дверь вошел человек с узким черепом, будто его стиснули вагонными буферами, бледный, с надменным лицом-маской.
Это был генерал-лейтенант КГБ Филипп Денисович Бобков, шеф идеологического управления.
Я тогда этого, естественно, не знал, сидел и ждал, что будет, не понимая, отчего это мой «Николаич» так встрепенулся.
— Ну
— Да всё на отбой. Не желает себе помочь.
— Ну, раз не желает, ему же хуже.
На меня Бобков не взглянул, не удостоил даже поворота головы в мою сторону.
— Вот говорит: из-за нас в кино опоздал, на «Солярис», — брякнул вдруг Иван Николаевич.
— Ну, это мы выясним, какой солярис-полярис, — сердито произнес Филипп Денисович.
Только тут я заметил, что вошедший принес с собой папку для бумаг, держал ее в руке, а теперь раскрыл, глянул в листок и впервые обратился непосредственно ко мне.
— Что вы из себя строите? — стал срамить меня генерал. — Молчите, запираетесь! Ахинею несете. Дрожите тут, отпираетесь. Не стыдно, а? Где же ваши принципы? Вот у Горбинского они есть — да! Его можно уважать, он последователен. С ним можно спорить: прав — не прав. Но это личность! С ним есть о чем поговорить. Он логичен в своем поведении. У него есть позиция. А вы?.. Ну, молчите, молчите.
— Жаловаться на нас собирается, — вставил следователь.
Он совсем посерел и обмяк рядом с генералом. Стоял все так же, руки по швам. А Бобков вальяжно разгуливал по кабинету. Генерал был в штатском, в костюме коричневых тонов. И папочка переходила из одной руки в другую, на секунду распахивая черные створки и показывая белые листочки внутри.
— Ну что же, — сказал задумчиво генерал. — Мы тоже не собираемся скрывать. Секретов нет. Так что за Солярис вы придумали с Ремом Станиславовичем?
Я молчал.
Молчание затягивалось. Оно было красноречивым. Во-первых, оно свидетельствовало, что я не зря тут сижу. Во-вторых, оно убеждало генерала, говорило ему, что он прав: перед ним ничтожество, беспринципное и трусливое, не может умереть красиво.
И генерал решил помочь мне скончаться. Узкое лицо его приблизилось. Я почувствовал боль, не понимая, что ее вызывает. Боль врывалась извне, разрывая кровеносные сосуды: это генерал стал читать то, что было в белых листках, спрятанных в его папке.
Про Солярис. Про троих «библиотекарей». Про гениальный и, казалось, непотопляемый, как авианосец, замысел.
— Вот это — позиция! — веско произнес Бобков. — Горбинского можно уважать! А вас?..
Я по-прежнему продолжал молчать. Да и что мог ответить покойник?
— Не верите, что это написано самим Горбинским? — не унимался генерал. — Пожалуйста, посмотрите!
Листки поплыли перед моими глазами, я увидел плотный, убористый почерк, как в таких случаях говорят, знакомый
— Хотите почитать? — издевался Бобков.
Я кивнул.
— Ну-у, — протянул Бобков. — Мне надо спросить разрешение у Рема Станиславовича.
И спрятал листки в папку.
— Что теперь скажете?
— Не знаю, — ответил я. — Почерк действительно его.
Генерал вышел. А меня отвели в уже знакомую мне комнату напротив: еще полтора часа ожидания.
Я был раздавлен. Листочки, без сомнения, принадлежали Горбинскому. А мое молчание, растерянность — лишнее доказательство того, что Солярис существует.
«Это мой минус», — подумал я. А где плюс? Все-таки я не произнес никаких «слов» — лишь позволил сделать выводы. Да выводы у них и без моих слов заготовлены.
Я сидел и размышлял, как оправдать свой срыв, если опять начнут допрашивать.
И вдруг понял бессмысленность этих поисков.
А когда меня опять провели в кабинет следователя, передо мной был уже другой человек. Тот же — но другой, совершенно потерявший ко мне интерес. И вызвал он меня лишь для того, чтобы сообщить, что я свободен.
— Можете отправляться домой. Секрета из того, что были у нас, не делайте. Сообщите на работе. Мы тоже со своей стороны проинформируем.
Я вышел из подъезда. Ночь. Посмотрел на часы — пять минут двенадцатого. Полсуток в КГБ.
И похрустел по снежку, унося ноги подальше от стены здания, к перекрестку, где напротив светился дежурный гастроном. Когда я жил на Сретенке, его называли «сороковым», на его стене по праздникам висел Сталин в полный рост. Я помнил, магазин хороший. Только теперь я почувствовал, как устал от навязанного общения. Я постоял минуту, улыбнулся и пошел в другую сторону, удаляясь от ареала своего детства.
Дома Наташа ждала от меня объяснений, но я лишь в двух словах сообщил, где провел день, и бросился к телефону.
— Алло, Рем! Ты не хотел бы погулять? Я был в одном месте, есть что рассказать…
— Да я знаю, — протянул Рем устало. — Я сидел рядом, в соседней комнате.
— Что?
— А-а, — вздохнул Горбинский с безнадежностью. — Они все знают.
— Подожди, подожди! — я попытался удержать своего друга, чувствуя, что тот сейчас начнет рассказывать мне по телефону о своем собственном дне в КГБ. — Давай я подъеду. Ну, я пошел. Бегу!
Открыла Стася, ласковая, как всегда. Одной рукой она оттягивала подросшую шотландскую овчарку, другой показала на кухню.
Рем сидел ссутулившись за маленьким пластиковым столом, завершая ужин. Я машинально взял кусок хлеба, стал жевать — торопясь, я дома не поел.
— Они всё знают, — сказал Горбинский. — Всё!
— Когда тебя забрали?
— Утром.
— А меня днем, около двенадцати.
— Я знаю. Мы сидели рядом, в разных комнатах. А в третьей — Лямкин.
— Ничего себе!