Оглянись. Жизнь как роман
Шрифт:
Любой кадровик понимал: дело темное.
Такое положение угнетало. Решили: надо встретиться, обсудить ситуацию.
Место встречи выбрали у Горбинского. Его положение не пошатнулось, он все так же работал в крупном издательстве, заведовал редакцией марксистско-ленинской литературы.
Редакция помещалась в подвале старого дома за церковью в начале Комсомольского проспекта, в двух шагах от станции метро «Парк культуры». У метро меня ждали Лямкин и Пальм. Я опаздывал и, когда бежал по эскалатору, заметил молодого человека в приталенном пальто
— Да брось ты, — отмахнулся Пальм, — мы что, агенты ЦРУ?
Купили свежие газеты. Лямкин молчал, а я все оглядывался: идет или отстал?
Нашли домишко, где в подвале обитал Горбинский. Спустились. Пол-окна выходило наружу, и было видно, как топтались чьи-то ноги. Я взобрался на подоконник, пытаясь разглядеть своего преследователя.
— Сядь! — скомандовал Рем. — Внешнее наблюдение.
— Точно! Мой солдатик, — сказал я. — И еще какой-то мордастый, в дубленке.
Я спрыгнул с подоконника, меня веселила новая ситуация и странно резануло это «сядь», сказанное с раздражением.
— Филипп Денисович просил с тобой поговорить, — произнес Рем строго. — Так нельзя! Нельзя сравнивать их с их предшественниками!
— Что?! — я остолбенел.
Пальм и Лямкин вежливо молчали. Авторитет Горбинского был столь велик, что никто не смог ничего ответить. Как-то само собой забылось, зачем пришли. На душе у меня было гадко.
Уходя, перепутали в полутемном коридоре двери и вышли не на улицу, а во двор. Я мрачно пошутил:
— Ну и хорошо! Пусть нас там подождут…
— Может, вернемся? — предложил покладистый Фома. — А то подумают, что скрываемся.
— Да бросьте вы! — вспылил Пальм. — Пошли!
В переулке было безлюдно. Я хотел взять такси, но денег ни у кого не было. У Лямкина — рубль.
Ладно, решили — вернемся к метро.
И конечно, встретили одного из топтунов — в дубленке. И, не обращая на него внимания, почти не разговаривая друг с другом, поехали в редакцию «Младокоммуниста». Предстояло кое-что уладить. Уройков сообщил: «Состоялось решение секретариата ЦК, и ваши просьбы удовлетворены». Это следовало понять так: вы просили уволить вас, и секретариат согласился.
Теперь можно выдать каждому по трудовой книжке.
— Если у вас есть желание встретиться с секретарем ЦК Матвеевым, — сказал Уройков из вежливости, — то он может с вами переговорить.
Я неопределенно пожал плечами, Пальм молчал. И вдруг Фома неожиданно подал голос:
— А почему не поговорить? Можно поговорить. Есть о чем!
Уройкову стало дурно. Он побледнел, потом покрылся розовыми пятнами и застонал:
— Вы понимаете, что делаете? Соберется секретариат. И вас уволят уже не по собственному желанию, а-а… — Уройков задохнулся.
Он уговаривал,
Уройков вызвал на помощь Урюпу. Следом прибежал Зарайский. И даже седой армянин Аперсян, который старался держаться нейтрально, пришел выручать главного. Строгим тоном, как о трагическом, Уройков сообщил, что упрямые люди собираются идти объясняться к Матвееву, сказать ему, что тут, в редакции, на них оказано давление, что их вынудили написать заявления об уходе.
Потом нас попросили подождать. Наконец в прихожую вышел Уройков и строгим официальным тоном сообщил, что в пятнадцать ноль-ноль секретарь ЦК ждет нас.
И вот мы сидели в здании ЦК комсомола в конце длинного коридора и ждали приема. Показался Уройков с мукой на лице, сообщил, что аудиенция несколько задерживается. Предложил пообедать тут же, на улице Чернышевского, в столовой ЦК. Посчитали деньги, кто сколько раздобыл. С рублем Лямкина — набралось четыре с мелочью. Для цековской столовой — это даже слишком. «Неплохой все-таки парень Уройков, — подумал я. — Просто влез в ярмо, а теперь не распряжется. И есть безумно хочется».
По мере того как приближались к столовой, Уройков все заметнее нервничал.
— Может, сюда зайдем, — предложил он, проходя мимо кафе. — И народу немного.
— Да нет, — сказал Фома. — Чего уж там? Пошли в вашу!
Юлий пробормотал:
— Встретите кого-нибудь, могут задать вопросы.
— Да ладно! — Лямкин был безжалостен. Мы с Пальмом смотрели на него с удивлением.
— Ну, как хотите, — сказал Уройков и покорно зашагал к цековской столовой. — Это со мной! — кивнул он охраннику в дверях и, оправдываясь, уточнил: — Они к товарищу Матвееву! Надо пообедать…
Нас пропустили. Секунду поколебавшись, Юлий не пошел с нами в общий зал, а прошел в специально отведенную комнату для начальства. В эту минуту дверь с улицы распахнулась и в вестибюль ввалился с облаком морозного пара «топтун» в дубленке. Не скрываясь, показал охране на входе удостоверение и пошел в гардероб раздеваться.
Ели, конечно, без аппетита.
От встречи с Матвеевым осталось ощущение пустоты. Секретарь ЦК бессмысленно смотрел белесыми глазами мимо нас. Рядом сидел Уройков, ерзал на стуле, нервничал. Повторял: «Никакого давления не было. Я приведу пять членов партбюро, они подтвердят». И шептал мне: «Эмоции, эмоции…» — чтобы я не проявлял чувств.
Затея прийти к секретарю ЦК и «качать права» была, конечно, бессмысленна. Мы спрашивали, почему нас затащили в КГБ, а Матвеев отвечал: «Вам виднее». Мы указывали на Уройкова и просили объяснить, почему нас так поспешно выкинули из редакции, а секретарь ЦК цинично говорил: «Вы сами написали заявления об уходе». Мы инстинктивно цеплялись за старое, еще ощущая себя придворными журналистами, хотели, чтобы с нами поступали, как с равными, но поезд ушел, а мы остались на холодном зимнем перроне, и вокруг была другая реальность, новая и пугающая.