Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
За валами обширное пространство, протянувшееся до другого ряда окопов, вырытых еще раньше польскими войсками, тоже было покрыто трупами. Здесь земля была взрыта еще больше, чуть не на каждом шагу возвышались землянки, в темноте похожие на стога сена. Но и землянки были пусты. Повсюду царило глубочайшее безмолвие, нигде ни огонька, ни человека, никого, кроме мертвых.
Пан Лонгинус, читая молитву за упокой душ павших, шел далее.
Шум польского лагеря, преследовавший его до других валов, понемногу стихал, таял в отдалении,
Пан Лонгинус остановился и оглянулся в последний раз.
Он почти ничего не мог рассмотреть, в лагере не было огней, только одно окошко в замке слабо мерцало, точно звездочка из-за тучи или светляк в траве.
"Милые мои, увижу ли я вас когда-нибудь?" — подумал пан Лонгинус.
И на сердце его накатила тоска, словно тяжелый камень. Там, где дрожит этот слабый огонек, там свои, там стучат дружеские сердца, князь Еремия, Скшетуский, Володыевский, Заглоба, ксендз Муховецкий, там его любят и рады защитить его, а тут ночь, пустота, трупы под ногами, сонмы душ убитых, вдали же табор кровожадных, заклятых, немилосердных врагов.
Камень становился слишком тяжел даже для такого великана. Дух его поколебался.
Подступила к нему и бледная тревога и начала шептать ему в уши: "Ничего не выйдет, это безумие! Возвратись, еще есть время! Выстрели из пистолета, и целая хоругвь кинется спасать тебя. Через эти таборы, через эти толпы диких головорезов не пройдет никто".
И родной лагерь, голодающий, ежедневно засыпаемый ядрами, полный смерти и трупного запаха, показался теперь пану Лонгинусу безопасной пристанью.
Там друзья не поставили бы ему в вину его возвращение. Он скажет, что попытка превышает человеческие силы, и они сами уже не пойдут и никого не пошлют, и будут ждать только Божьей да королевской помощи.
А если Скшетуский все же пойдет и погибнет?
"Во имя Отца и Сына и Святого Духа! То сатанинское наваждение, — подумал пан Лонгинус. — К смерти я готов, а худшее меня встретить не может. Это сатана устрашает слабую душу неведением, трупами, мраком… ему все средства хороши".
Неужели он покроет свое имя позором, погубит свою славу? Не спасти войско, отречься от небесного венца? Никогда!
И он пошел дальше, вытянув перед собою руки.
Вот до его слуха донесся шум, но уже не из польского обоза, а с противной стороны — шум неясный, но какой-то глубокий и грозный, словно рычание медведя в темном лесу. Но тревога уже ушла из души пана Лонгинуса, перестала тяготить его, и сменилась отрадным воспоминанием о близких; наконец, точно в ответ на угрозу, долетающую со стороны табора, он повторил еще раз:
"А я все-таки пойду".
Но вот и поле, на котором в день первого штурма польская конница разбила казаков и янычар. Тут дорога была уже ровнее, рвов и ям меньше и почти совсем нет трупов, потому что казаки похоронили убитых раньше. Тут было немного светлее, ничто не заслоняло поля зрения. Поле полого спускалось к югу, но пан
Он остановился и, прислушавшись, услышал топот и фырканье приближающихся коней.
"Казацкая стража!"
До его ушей донеслись и человеческие голоса; он бросился в сторону, нащупал какой-то земельный холмик, упал возле него и вытянулся во весь рост, зажав в одной руке пистолет, в другой — меч.
— Им тяжело, да и нам нелегко, — сказал чей-то сонный голос. — Сколько добрых молодцов погибло!
— Господи! — ответил другой голос. — Говорят, король недалеко, что с нами будет?
— Хан разгневался на нашего батьку, а татары грозятся, что заберут нас в плен, если не будет иных пленных.
— Они и на пастбищах с нашими дерутся. Батька запретил ходить к ним; кто уходит — обратно не возвращается.
— Говорят, что среди торговцев много переодетых ляхов. Лучше бы не было этой войны!
— Теперь нам горше, чем прежде было.
— Король недалеко со всею польскою силою — вот что плохо.
— Эх, в Сечи теперь бы спал, а тут таскайся ночью, как волк.
— Должно быть, и волки тут ходят… вон лошади захрапели.
Голоса удалились и, наконец, стихли. Пан Лонгинус поднялся и пошел дальше.
Пошел мелкий дождь. Стало еще темнее.
Слева от пана Лонгинуса блеснул маленький огонек, потом другой, третий, десятый. Теперь он уже был уверен, что находится на границе табора.
Огоньки были маленькие и тусклые. Казаки, вероятно, уже все спали и только кое-где пили или готовили еду на завтра.
"Слава Богу, что мне пришлось идти после штурма и вылазки, — подумал пан Лонгинус. — Они, должно быть, намаялись в бою и уснули".
Едва он это подумал, как снова послышался конский топот: ехал второй дозор.
Но здесь земля была более изрыта, здесь спрятаться было легче. Стража проследовала так близко, что чуть не наехала на пана Лонгинуса. К счастью, лошади привыкли проходить мимо мертвых тел и не перепутались. Пан Лонгинус пошел далее.
На протяжении какой-нибудь тысячи шагов он наткнулся еще на два патруля. Очевидно, весь круг, занятый лагерем, стерегли как зеницу ока. Пан Лонгинус только радовался, что не нарывается на пешие патрули.
Но радость его была недолгой. Едва прошел он несколько сотен шагов, как какая-то неясная фигура обрисовалась перед ним совсем рядом. Пан Лонгинус, несмотря на свою неустрашимость, почувствовал дрожь. Отступать назад было поздно. Фигура, очевидно, заметила его и пошла навстречу.
Наступила минута растерянности, краткая, как мгновение ока. Наконец, раздался тихий оклик:
— Василий, это ты?
— Я, — так же тихо ответил пан Лонгинус.
— Горилки достал?
— Достал.