Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
Под деревом остался пан Лонгинус, а у его ног куча тел, в судорожной, предсмертной агонии.
— Веревки! Веревки! — загремел чей-то голос.
Несколько человек бросились за веревками и принесли их тотчас. Десятка полтора дюжих казаков схватились за оба конца длинной веревки, стараясь привязать пана Лонгинуса к дереву. Но он взмахнул мечом, и казаки с обеих сторон повалились на землю. Такая же конфузия постигла потом и татар.
Видя, что большой толпой ничего не поделаешь, на рыцаря пошли несколько ногайцев, желая во что бы то ни стало взять
Видя это, взбешенная толпа оттеснила казаков. Раздались дикие крики:
— Гук! Гук!
И при виде луков и стрел, доставаемых из колчанов, пан Подбипента понял, что минута смерти приближается, и начал читать отходные молитвы.
Все стихло. Толпа затаила дух, ожидая, что будет.
Первая стрела свистнула, когда пан Лонгинус проговорил "Матерь Избавителя", и оцарапала ему висок.
Другая стрела свистнула, когда пан Лонгинус проговорил "Пречистая Дева", и вонзилась в его плечо.
Слова молитвы смешались со свистом стрел.
И когда пан Лонгинус произнес: "Звезда утренняя", стрелы уже торчали в его плечах, в боку, в ногах… Кровь со лба заливала его глаза. Словно сквозь мглу видел он луг, татар, уже не слыша свиста стрел. Он чувствовал, что слабеет, что ноги сгибаются под ним, голова падает на грудь… наконец, он опустился на колени.
Потом с тихим стоном пан Лонгинус прошептал: "Царица ангелов!", и то были последние его слова на земле.
И ангелы небесные взяли его душу и положили ее, как ясную жемчужину, у ног Владычицы мира.
Глава VI
Пан Володыевский и Заглоба утром следующего дня стояли на валах, внимательно поглядывая в сторону табора, откуда приближались массы черни. Скшетуский был на совете у князя, и они, пользуясь минутой покоя, разговаривали о вчерашнем дне и о движении в неприятельском лагере.
— Ничего доброго это нам не предвещает, — сказал Заглоба, указывая на черные массы, идущие подобно гигантской туче. — Должно быть, опять идут на штурм, а у нас руки уже не в силах держать оружия.
— Какой может быть штурм среди белого дня в эту пору? — ответил маленький рыцарь. — Займут только наш вчерашний вал, будут подкапываться под новый да стрелять с утра до ночи.
— Можно бы их и из пушек пугнуть. Володыевский понизил голос
— Пороху мало. При таком положении дел и на шесть дней не хватит. Но к этому времени король должен подоспеть.
— Будь что будет. Только бы наш пан Лонгинус, бедолага наш, прошел благополучно. Всю ночь я не мог заснуть, все только о нем и думал, а как заснешь, так его увидишь, и так жалко мне его было, так жалко. Это самый лучший человек, какого можно найти во всей республике, хоть отыскивай с фонарем три года и шесть недель.
— Почему же вы всегда насмехались над ним?
— Потому что у меня язык злее
— Вы особенно не огорчайтесь. Он никогда не питал к вам злобы, и я сам слышал, как он говорил: "Язык дурной, а сердце золотое"…
— Дай ему Бог здоровья, моему великодушному другу! Положим, он никогда не умел говорить по-человечески, но искупал это сотнями достоинств. Как вы думаете, пан Михал, благополучно прошел он?
— Ночь была темная, а казаки после поражения страшно устали. У нас и то охраны почти не было, а у них-то уж и подавно.
— Дай-то Бог! Я поручил пану Лонгинусу хорошенько расспросить о нашей бедняжке-княжне, не видели ли ее где-нибудь. Я думаю, что Жендзян должен был добраться с нею до королевских войск. Пан Лонгинус, вероятно, не станет отдыхать и приедет сюда с королем. В таком случае мы скоро узнаем о ней.
— Я верю в изворотливость этого мальчика и думаю, что он каким бы то ни было образом убережет ее. Право, будь она моею сестрою, я не любил бы ее больше, чем люблю теперь.
— Вам она сестрой представляется, а мне дочерью. Ей-Богу, от этих треволнений борода моя окончательно поседеет, а сердце разорвется от горя. Только кого полюбишь — хлоп, и уже нет его, а ты сиди, тоскуй, переживай за него, думай… в особенности с пустым брюхом и дырой в шапке, сквозь которую, как через худую крышу, дождь так и льет на лысину. Собакам теперь в республике лучше, нежели шляхте, а нам, четверым, хуже всех. Как вы думаете, не пора ли нам отправляться в лучший мир? А?
— Я несколько раз думал, не рассказать ли нам обо всем Скшетускому, но меня удерживало одно: сам он никогда не говорит о ней, а если случайно что-нибудь услышит, то вздрогнет, словно его в сердце укололи.
— Говорите, говорите, растравливайте раны души, зажившие в огне войны, а ее там, может быть, какой-нибудь татарин через Перекоп за косу тащит. У меня просто в глазах темнеет, когда я представляю себе эту картину. Право, пора умирать, да иначе и быть не может, на свете одни только мучения и ничего больше. Только бы пан Лонгинус пробрался благополучно.
— Он более угоден Богу, потому что человек он доброй души. Но посмотрите-ка, что эти разбойники там делают?
— Солнце в глаза бьет, я ничего не вижу.
— Вчерашний вал наш раскапывают.
— Я же говорил вам, что будет штурм. Ну, пойдемте, однако, довольно постояли.
— Они роют не для того, чтобы идти на штурм, а для свободного пути к отступлению. Должно быть, по нему, кроме того, потащат и машины. Смотрите, лопаты так и сверкают! Уж шагов на сорок сравняли.
— Теперь вижу.
Пан Заглоба прикрыл рукою глаза и пригляделся. В эту минуту через расчищенный проход хлынула река черни и сразу залила пространство меж двумя валами. Одни тотчас же начали стрелять, Другие насыпали новые шанцы, которые должны были новым кольцом опоясать польский лагерь.