Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Сенкевич Генрик

* * *

Трое друзей возвращались из города на площадь, откуда долетал гром несмолкаемых выстрелов. Они шли в молчании, никто не хотел заговорить первым, но другие группы рыцарей говорили между собою о покойнике, единодушно восхваляя его.

— Похороны были такие торжественные, — сказал какой-то офицер, проходя мимо Скшетуского, — самого пана писаря Сераковского хоронили не с таким почетом.

— Да он и заслужил, — ответил второй офицер. — Кто решился бы пробраться к королю?

— А я слышал, — добавил третий, — что между вишневецкими было несколько охотников, но после такого страшного примера, вероятно, у всех отпадет охота.

— И правда. Уж не проползет.

Офицеры прошли мимо. Молчание воцарилось снова. Вдруг Володыевский

сказал:

— Слышал, Ян?

— Слышал, — ответил Скшетуский. — Теперь моя очередь.

— Ян! — медленно сказал Володыевский. — Ты давно знаешь меня, знаешь, что я всегда охотно и с радостью иду на риск, но здесь не риск, а просто самоубийство.

— И это говоришь ты, Михал?

— Я, потому что я твой друг.

— И я твой друг. Так дай мне рыцарское слово, что не пойдешь третий, если я погибну.

— О, этому не бывать! — воскликнул Володыевский.

— А, вот видишь! Как же ты можешь требовать от меня того, чего сам не сделал бы? Да свершится воля Божия!

— Тогда позволь мне идти вместе с тобой.

— Князь запрещает, а ты солдат и должен повиноваться.

Пан Михал замолк, только начал поводить усами, но, наконец, заговорил:

— Ночь уж очень светла, не ходи сегодня.

— Желал бы я, чтоб она была темнее, но медлить нельзя. Погода, как видишь, установилась надолго, а тут порох кончается, провиант тоже. Солдаты уже изрыли всю площадь, ищут кореньев, начались болезни. Я пойду сегодня, сейчас, с князем уже простился.

— Ты совсем впал в отчаяние и ищешь смерти. Скшетуский грустно улыбнулся.

— Полно! Правда, я не купаюсь в счастье, но добровольно не буду искать смерти; во-первых, это грех, во-вторых, дело идет не о том, чтобы погибнуть, а чтобы спастись, дойти до короля и спасти лагерь.

Володыевский почувствовал непреодолимое желание рассказать Скшетускому все о княжне, слова чуть сами не срывались с его языка, но его остановило одно соображение: "От этой новости голова его пойдет кругом, и его тем быстрее схватят". И вместо этого маленький рыцарь спросил:

— В какую сторону ты пойдешь?

— Я говорил князю, что пойду через пруд, а потом рекою, пока не уйду далеко от табора. Князь сказал, что лучшего плана быть не может.

— Ну, делать нечего. Если человеку предначертана смерть, то лучше встретить ее на поле славы, нежели на перине. Да сохранит тебя Бог, да сохранит Бог, Ян! Если не встретимся на этом свете, то встретимся на том, а я сохраню в душе свое чувство к тебе.

— И я тоже. Да вознаградит тебя Бог за все. Слушай, Михал, если я погибну, пусть Зацвилиховский поедет к Хмельницкому за моим телом; я не хочу, чтоб собаки волочили его по их табору.

— Будь уверен.

Час спустя Скшетуский погрузился в воды западного пруда. Ночь была необыкновенно ясная; середина пруда сверкала, как серебряный щит, но Скшетуский тотчас же скрылся из глаз, потому что берега густо поросли тростником, камышом и осокою. Все эти широкие и узкие листья и Скользкие стебли, цепляясь за ноги и туловище, затрудняли движение вперед, но по крайней мере скрывали рыцаря от бдительного ока стражи. Переплыть через середину пруда и думать было нечего: каждый темный предмет был бы тотчас же замечен. Скшетуский решил пробраться вдоль берега через весь пруд до самого болотца, лежащего на другой его стороне, через которое протекала впадающая в пруд речка. Несомненно, там стояла казацкая или татарская стража, зато рос целый лес тростника. Добравшись до болотца, можно было подвигаться через тростники даже днем. Но и этот путь был чреват опасностями. Под спящею водою таился глубокий слой тины. С каждым шагом Скшетуского на поверхность воды поднималось множество пузырей, и бульканье далеко разносилось среди ночной тишины. Кроме того, несмотря на все его предосторожности на воде образовывались круги, которые шли волнами на самую середину пруда, переливаясь бликами под светом луны. Во время дождя Скшетуский попросту переплыл бы пруд и не более как через полчаса достиг бы болота, но на небе не было ни единой тучки. Целые потоки зеленоватого света лились на поверхность пруда, превращая

листья кувшинок в серебряные тарелки, а перья тростника — в серебряные кисти. Ветер стих, к счастью, выстрелы заглушали весь шум от движений рыцаря. Заметив это, Скшетуский подвигался вперед только тогда, когда залпы становились сильнее. Но эта тихая, погожая ночь превратилась для него в настоящий ад. Из тростника поднялись тучи комаров, столпились над головой рыцаря, садились на его лицо, глаза, распевая над его ушами свои жалобные песни. Скшетуский, выбирая эту дорогу, знал, что его встретит, но не ожидал, что ему будет так страшно. Любой водоем, даже хорошо знакомый, ночью кажется таинственным и страшным, и невольно начинаешь думать: что таится там на дне? А этот збаражский пруд был просто ужасен. Вода его казалась гуще обыкновенной воды и издавала трупный дух. В ней гнили сотни казаков и татар. Несмотря на низкую температуру воды Скшетуского бросало в жар. Что будет, если чьи-нибудь скользкие руки неожиданно схватят его или зеленые глаза блеснут из-под листьев водяных лилий? Длинные стебли цеплялись за его ноги, а ему казалось, что это утопленник ухватился за него и не пускает далее. "Иисус, Мария! Иисус, Мария!" Временами он поднимал глаза к небу и при виде месяца, звезд и небесного покоя немного успокаивался; иногда его взгляд падал на берег… как там хорошо, сколь велик был контраст между берегом и этим гнилым, проклятым болотом! И им овладела такая тоска, что ему хотелось сейчас же выйти на берег.

Но он все шел вдоль берега. Польский обоз остался далеко лозади. Вон там, в нескольких шагах, виднеется фигура конного татарина, но Скшетуский вместо страха чувствует облегчение: в присутствии живого врага исчезали целые сонмы несравнимо более страшных призраков. Они улетели прочь, и к рыцарю вновь вернулось присутствие духа. Его теперь более интересовал вопрос: спит татарин или нет? Идти дальше или ждать?

Он пошел, соблюдая еще большую предосторожность. К счастью, поднялся легкий ветерок и зашелестел тростником. Теперь Скшетускому можно было идти смелее среди шумного говора тростника; все зашумело вокруг, даже вода начала бить о берег; теперь звуки его движений не привлекут ничьего внимания.

Но ветер разбудил не только прибрежные заросли. Вот навстречу Скшетускому плывет какой-то черный предмет, слегка колыхаясь на волнах, и рыцарь с трудом удержал крик, готовый вырваться из его груди. Страх и отвращение подняли дыбом его волосы, а удушливый запах сдавил его горло.

Но первая мысль, что утопленник нарочно загораживает ему дорогу, прошла, осталось только чувство отвращения, и рыцарь пошел дальше. Шум тростника все усиливался. Сквозь колеблющиеся заросли Скшетуский увидел второй и третий татарские патрули. "Должно быть, я обошел половину пруда", — подумал он и слегка приподнялся, чтоб рассмотреть, где находится, как вдруг что-то толкнуло его в колено. Он взглянул и увидел около своих ног человеческое лицо.

"Это уже второй", — подумал он, но теперь не испугался, только ускорил шага, чтоб избежать головокружения. Заросли становились все гуще. Прошло полчаса, час, он все шел, но чувствовал, что начинает уставать. Вода в некоторых местах не доходила ему до голени, зато в других была чуть не по пояс. Его страшно измотало попеременное вытягивание то одной, то другой ноги из вязкой тины, пот крупными каплями катился по его лбу, по телу пробегала холодная дрожь.

"Что это? — со страхом думал он. — Уж не лихорадка ли? А болота все нет… что, если я не отыщу его среди тростников?"

В этом таилась еще большая опасность. Он мог кружить всю ночь по берегу пруда, оказаться на том же самом месте, откуда вышел, или попасть в руки казаков.

Но он все-таки шел вперед. Конечно, двигаясь так медленно, останавливаясь на каждом шагу, он не мог еще дойти до болота. Мысль об отдыхе окончательно овладела им. Лечь где-нибудь… хоть здесь, в грязи, в тине, только бы отдохнуть! Дрожь все чаще пробегала по телу, ноги становились все слабее и слабее. Вид татарских патрулей немного отрезвлял его, но он чувствовал, что голова его начинает гореть, что лихорадка забирает его в свои когти.