Огонь сильнее мрака

Герасименко Анатолий

Джон открыл глаза. Ему редко снился этот сон. Боль была всегда, все тридцать лет его жизни. Только в детстве получалось её терпеть и даже не замечать порой, особенно, когда обнимала мама – она редко его обнимала, говорила, что Репейники происходят из благородного сословия, а у дворян не принято давать волю чувствам... Отец – потомственный рабочий, трудяга, взявший в жены красавицу-беженку из Твердыни Ведлета – над всем этим открыто смеялся, но обнимал Джона еще реже матери. Чаще он Джона порол. Впрочем, порка была ерундой по сравнению с мигренями. Мигрени усилились, когда у Репейника начал ломаться голос и расти волосы в паху. Касание чужой плоти стало вызывать такую отдачу, что стоило огромных трудов не скрипеть зубами и не жмурить глаза, пока виски сдавливала тупая неумолимая сила. Джон стал нелюдимым,

сторонился довольных жизнью сверстников, отчего получил обидное прозвище «барчук». Его стали поколачивать, и пришлось отвечать. Он научился драться по-взрослому, жестоко. Мальчишки облепляли его, наносили слабые, неумелые удары, они даже нос Джону расквасить как следует не могли, но голова раскалывалась от каждого их касания, и приходилось обрывать драку быстрыми, короткими ударами – одному в горло, другому по яйцам, третьему по глазам. Однажды он сломал однокласснику руку. Джона вызвали к директору, был скандал, и дома отец выпорол пряжкой от ремня, но зато потом на целых две недели Джона отстранили от занятий, и он наслаждался этим нежданным отдыхом: две недели взаперти, в одиночестве, когда ни одна живая душа тебя не коснется…

А потом он встретил Имонну.

Проблема, размышлял Репейник, глядя в низкий, серый от плохой известки потолок, проблема была вовсе не в сексе. Это тогда казалось: как же так, беда, я хочу женщину, она готова мне отдаться, но вместо наслаждения получается одна мука... Таблетки вполне спасали, да и к запрещенным средствам можно было прибегнуть, благо он тогда уже в венторский патруль хаживал и знал, где чем торгуют. Амулет-болеутолитель стоил четыре форина, и хватало его на десять-двенадцать раз. Отличная, испытанная вещь. Правда, удовольствие он тоже притушивал, но в итоге выходило вполне сносно. Проблема была в другом: как любой женщине, Имонне хотелось обычного женского счастья. Обычного – значит, надежного. И в то время как Джон носился с постельными трудностями, искал способы, как удовлетворить молодую жену и не сдохнуть при этом от боли – в это самое время молодая жена думала кое-что своё. Да что там: мало кто согласился бы жить с ублюдком. Имонна была девушкой просвещенной, из хорошей семьи и с образованием, так что в простонародные бредни, конечно не верила: мол, ублюдки богами прокляты, да от них зараза идет, да черный глаз у них… Нет, просто девчонка поняла, что её судьба – всю жизнь таиться от властей, от людей, ждать ночного стука в дверь. И ей такая судьба, по зрелом размышлении, не понравилась.

…Конечно, она меня любила. Иначе не вышла бы замуж, ведь с самого начала знала, кто я такой, и про мигрени тоже, и про чтение мыслей. Уж я-то читал Имонну каждый день по десятку раз. Точно могу вспомнить момент, когда она в меня влюбилась (от влюбленного человека отдача меньше всего), отчетливо помню, как она боялась потерять девственность (в ту ночь я сам чуть с ума не сошел, женский страх пробивает любой болеутолитель), легко вспоминаю, как мы впервые по-настоящему поссорились, и отлично помню день, когда она подумала: «Больше не могу». Правильно, что я не стал её держать, заключил Джон. Этой мыслью каждый раз заканчивались воспоминания об Имонне, и ни разу от этой правильности ему не стало легче. Не стало легче и теперь.

Проклятый сон, подумал Репейник. Он заметил, что стискивает зубы, и разжал челюсти. Все, что есть в жизни хорошего, для меня плохо. Как там пословица? «Что одному хлеб, то другому погибель». Погибель... Марволайн. Ну и название. А пословица – точно про меня. То, что для вас хорошо, для меня плохо. Обнимайтесь, крепко жмите руки, любитесь. А мне – одна мигрень вместо дружбы и женской ласки. Зато и всё, что для вас хреново, для меня оборачивается пользой. Сыщик зарабатывает там, где кого-нибудь убили или ограбили. Что ж, всё верно. Всем погибель – мне хлеб. Вы топите девчонок в реке – я распутываю дело. И Хальдер мёртвая свидетель, распутаю до конца.

Раздался стук в дверь.

– Да, – сказал Джон.

– Господин сыщик, – невнятно послышалось из-за двери, – староста велели сказать, что, ежели вы проснулись, то спускайтесь снедать, обед на столе уж.

– Иду, – сказал Джон. Он встал, с удовлетворением отметил, что вчерашний паралич совершенно исчез, и только шишка на затылке напоминала о приключении. Умыться бы… Он

хотел было крикнуть прислугу, чтобы подали таз с водой, но вовремя заметил два тускло блестевших крана, торчавших из стены. Ниже висела жестяная раковина. Репейник пустил из обоих кранов воду: левый давал холодную, из правого лился почти кипяток. Заткнув сливное отверстие заботливо приготовленной резиновой пробкой, Джон смешал в раковине холодную воду с горячей и, пофыркивая для бодрости, умылся. Рядом на стене висело полотенце, расшитое узорами, в которых угадывалось уже знакомое существо с клешнями – вероятно, местный фольклорный персонаж. Полотенчико-то домотканое, смекнул Джон, растирая заросшую физиономию. За такое в Дуббинге хорошие деньги бы дали... Он оделся, подпоясался и некоторое время гадал, надеть кобуру с револьвером или идти так. Поразмыслив, он пришел к выводу, что являться вооруженным к хозяйскому столу – дурной тон, оставил кобуру висеть в изголовье кровати, оглядел себя напоследок в мутное зеркало и спустился вниз.

Внизу его ждал накрытый стол: три тарелки, три ложки, одна большая кастрюля. Два из трех стульев вокруг стола уже были заняты. Староста Гатс сидел, по обыкновению сгорбившись, и крошил хлеб в миску с дымящимся рагу. На Джона, вошедшего в комнату, он глянул мельком и тут же отвернулся. Напротив старосты, откинувшись назад, сидел грузный пожилой мужчина, напрочь заросший бородой. Борода у него была густого, курчавого волоса, пегая от проседей, и на голове волосы тоже были пегие, стриженные под горшок, так что вся голова походила на комок шерсти. Из этого комка пристально и неприветливо смотрели на Джона черные блестящие глаза.

– Покой, – сказал Джон, занимая свободный стул. Грузный мужчина кивнул, все так же глядя на Джона. Репейник подвинул к себе кастрюлю и принялся накладывать рагу в тарелку. Пахло вкусно. Он был голоден. Староста, не поднимая головы, сказал:

– Джонован Репейник, сыщик Островной Гильдии. Майрон Гриднер, старшина рыбацкой общины. Будьте знакомы.

– Очень рад, – сказал Репейник, закрыл кастрюлю и начал есть.

– Я тоже, – сказал Гриднер. У него оказался глубокий, низкий голос. Гриднер, не таясь, изучал Джона, пока тот жевал мясо с овощами. Было совершенно ясно, что старшина рыбацкой общины пришел на обед к Гатсу не для того, чтобы отведать изысканного рагу.Он пришел взглянуть на сыщика из Дуббинга, а, возможно, и поговорить. Что ж, пришёл – так говори. Жирноватое рагу они тут делают, ну да ничего, зато вот перца вдоволь, люблю такое… Репейник при всеобщем молчании опустошил миску и потянулся за добавкой.

– Вчера рыбку ловить ходили, господин сыщик? – спросил Гриднер. Джон от неожиданности упустил ложку в кастрюлю и принялся её оттуда выуживать. – Ночью клёв хороший, – продолжал Гриднер, – особенно если на живца ловите.

Джон достал, наконец, ложку, положил её в тарелку и облизал пальцы.

– Не повезло, – сказал он. – С пустыми руками вернулся.

Гриднер хмыкнул.

– С пустыми руками – это как раз повезло, – заметил он. – Кому у нас на рыбалке не везёт, того в закрытом гробу хоронят…

Болтун старик, подумал Джон. Ох, болтун… Или все-таки не он? А кто тогда? Не старуха же, она ведь немая. Или подглядели? Да нет, я бы заметил. Хотя много ли заметишь, когда тебя волокут, точно бревно, а сам и пальцем пошевелить не в состоянии. Однако неприятный тип этот Гриднер.

– Господин Майрон, – сказал он, улыбаясь, – я, знаете ли, не рыбак. (Гриднер криво ухмыльнулся). У меня другая работа. Я всякий сброд ловлю да из револьвера стреляю. В моём деле главное – выяснить, в кого стрелять. (Ухмылка Гриднера начала таять). Потому я более к охоте привычен, не к рыбалке. И если вы со мной поохотиться решите, – продолжал он, вставая и глядя на старшину сверху вниз, – то, думаю, не повезет уже вам. Так-то.

Гриднер смотрел на него с ненавистью. Джон улыбнулся еще шире.

– Господин Гатс, – обратился он к старосте, – на пару слов.

Староста покорно встал из-за стола; к своему рагу он так и не притронулся. Они поднялись на второй этаж и зашли в комнату, где ночевал Джон. Сыщик плотно закрыл дверь.

– Вы извините, – сдавленным шепотом заговорил Гатс. – Он сам приперся, у меня не было выхода…

– Ерунда, – махнул рукой Джон. – Это он пугает.

Староста поднял скрюченный палец: