Огонь в океане
Шрифт:
— Ты очень устал, очень устал!.. Темные люди не знают, как трудно целый день разговаривать с богом. Как трудно уговаривать его, — напевал громовым голосом Габо попу.
Поп прижался к нему своим жирненьким телом и мелкими шажками продвигался за Габо.
— А мертвец-то старый был. Очень старый, грехов много-много, попробуй пошли его в рай. Это может сделать только наш Захэар, только Захэар, и больше никто другой!.. Кланяемся тебе в ноги, низко кланяемся, ты наш спаситель!
— Ничего, я все могу, все могу, — соглашался Захэар. — Ваше дело... ваше дело... умирать и больше ничего,
Медленно, покачиваясь, проползла мимо нас эта пьяненькая компания. Все проводили ее сдержанным молчанием.
— Да, трудно, конечно, попу тащить так много денег, полученных от родственников несчастного, — прошептал Теупанэ.
— Идем домой, — вдруг Сердито произнес дедушка и привстал, опираясь на муджвру.
Мы встали и пошли искать тетю Федосию. Кладбище уже окутала плотная темнота. Кое-где поблескивали огоньки свечей. Они колебались от движения людей и ветерка. Лица людей при тусклом освещении свечей перестали быть похожими на себя. У дедушки резче очертился нос, а борода потеряла свои очертания. У Теупанэ перестали слезиться глаза, они только блестели при мерцании свечей.
Тетя ждала нас у каменной ограды, держа в руках кулек, из которого выглядывал кабэаб. Родственникам покойного, не сумевшим быть на похоронах, полагалось посылать домой угощение. В этот же кулек мы с дедушкой положили недоеденные нами лепешки.
Из-за острых хребтов выплыла молодая луна. Казалось, она разглядывала землю, повернув к ней голову. Нежный свет луны голубил снеговые горы, т окружавшие нас плотным кольцом. Холодный вечер-,ний ветерок пробирался сквозь одежду. Хотелось скорее домой, к очагу.
В начале нашей улицы мы сделали последнюю остановку. Всем четверым нашлось по камню для отдыха.
— Эх, много я хоронил людей на своем веку, и меня скоро возьмет земля! — вздохнул дедушка. — Только бы не этот поп-пьяница провожал меня в последний путь... проклятый!
— Этот будет, непременно этот... Сколько денег он соберет на наших похоронах! — вздыхает Теупанэ.
— Ты так говоришь, будто завидуешь ему, — сухо сказал дедушка.
— Да нет, это я так сказал, я не завистлив, — поспешил уверить Теупанэ.
— На моих похоронах поп много не соберет. Коция, Ефрем и Аббесалом ничего не дадут. А потом еще и не известно, кто кого будет хоронить. Я многих попов уже похоронил. Может, бог даст, и этого провожу в рай.
— Что это за бурдюки здесь валяются? — неожиданно раздался голос выросшего из темноты верхового.
— Это не бурдюки, а люди, — с обидой в голосе произнес дедушка. — Кто так оскорбляет нас, стариков?
Обозвать свана бурдюком издавна считалось самым большим оскорблением. Часто такое слово являлось причиной крупных ссор, иногда кончавшихся убийством, а, следовательно, и кровной местью.
Остаток пути был посвящен неизвестному всаднику, оскорбившему нас. Много слов было сказано о его невежестве, невоспитанности и трусости.
Но вот, наконец, и наш дом. Мы простились с Теупанэ и вошли во двор. Там разгружали мула. На нем мой дядя Ираклий, или, как мы сокращенно его называли, Еке, привез из горных долин дикие овощи.
Дедушка поспешил к дяде Еке.
— Наконец-то приехал! Много привез?
Потом подошел к мулу, потрогал по гладкому крупу, отдернул руку и, подняв свою муджвру, с силой опустил ее на спину Еке.
— Вот тебе, бездельник! Почему мула загнал? Смотри, пот с него так и льет ручьем. Никогда хорошего хозяина из тебя не выйдет... — Дедушка еще разочек угостил своего непутевого сына палкой, потом, взяв его за подбородок, стал вглядываться в лицо. — Да не ты ли уж нас встретил на дороге и бурдюками обозвал? А, сознавайся!
Дядя Еке умоляюще смотрел на дедушку. Дедушка опять было замахнулся на него своей муджврой, да по пути задел ею лучинку, вынесенную тетей Кетеван. Лучинка бросила на землю несколько искр и погасла. Пока тетя ходила за огнем, рассерженный дедушка и несчастный Еке, освещаемые слабеньким, голубоватым светом молодой луны, разбирались в недоразумении. Дядя Еке оправдывался, говоря, что он уже полчаса как приехал домой и никого не встречал на своем пути, что это какой-нибудь хулиган случайно наткнулся на нас. Когда тетя Кетеван вынесла новую лучину, дедушка, успокаиваясь, заявил, что если бы это был Еке, то он не посмотрел бы на то, что он его сын, и всыпал бы ему так, как он это умеет делать.
В мачуб внесли большие корзины овощей. Тут были длинные стебли кисло-сладкого лецирия, кочны горной капусты — муквери, полые трубки кьща и много других вкусных листьев, корней, стеблей. Мама и тетя Кетеван разбирали их.
Ужин тянулся необычно долго — еды было много, можно посидеть, вкусно покушать и поговорить.
Дедушка рассказывал о похоронах и о столкновении с Габо.
Отец ел, опустив вниз голову. Его густые темно-русые волосы упали ему на лоб. Я видел, как чуть подергивались его коротенькие острые усики — это был признак недовольства, и старался догадаться, чем он был недоволен.
Отца все в доме уважали и любили. Его проницательные карие глаза, с легкой горбинкой нос, стройная фигура придавали ему молодцеватый вид.
Вдруг он не выдержал:
— По-моему, такие похороны просто безумие. Это от темноты нашей, только от темноты!
Слова отца были неожиданны. Бабушка даже перестала есть и с недоумением посмотрела на отца.
— Как это от темноты, сын мой? — спросила она. — Это обычаи наши. Так поступаем мы, а раньше поступали наши отцы и деды.
— Да, к сожалению, у нас такие обычаи. Их никак нельзя обойти. Обойдешь — на век опозорен. Если в семью приходит смерть, то для всех наступает разорение. Разве это дело? Хороший был человек Зураб, всю жизнь он трудился пуще всякого ишака, создал гнездо свое, худо-бедно, но имел свой дом, хозяйство. А тут пришла смерть, похоронили. Пришлось созвать всех жителей Жамужа, Лахири, Мужала. Всех угощать нужно, — продолжал отец. — А денег откуда взять? Продали все, а завтра начнется голод для оставшихся в живых. Горе, нужда, долги...