Огонь войны (Повести)
Шрифт:
Вдруг колонна встала. От машины к машине передали команду:
— Командиры взводов — к комбату!
Совещание было недолгим. Вернувшись, офицер приказал оставить при себе боевое снаряжение и построиться возле машины.
— Командиры отделений сажают своих людей на танки, — сказал он. — Пойдете десантом вперед. Надо выяснить, что там впереди. Выполняйте.
В тумане они пошли мимо машин к танкам, ожидающим в голове колонны. Сержанты покрикивали, торопя солдат.
Хайдар тяжело взобрался на задний танк,
— Куда? — крикнул ему сержант. — Наше отделение впереди.
Но Хайдар сделал вид, что не слышит, завозился, устраиваясь поудобнее на сырой броне.
Генджи задержался возле него, сказал зло:
— Не позорь себя и нас. Слышишь?
Рядом пробежал офицер, крикнул:
— По машинам! Живо! Трогаемся!
Взревели моторы. Расплывчатые огни уплывали назад, таяли на глазах.
Танки шли медленно, словно прощупывая дорогу.
Какие-то неясные силуэты выплывали из тумана и вновь исчезали.
Вдруг Генджи вздрогнул и щелкнул предохранителем, — это произошло мгновением раньше, чем услышал он глухой пушечный выстрел и сдвоенный стук болванки — об асфальт и броню.
И сразу же разнеслась команда, подхваченная несколькими голосами:
— Закрепиться у дороги!
Автоматчики спрыгнули и побежали к кювету.
Головной танк вспыхнул, и в тумане бушевавшее над ним пламя тоже было расплывчатым и неясным, как и все вокруг.
Остальные танки, отстреливаясь, стали медленно отходить.
Генджи слышал, как рядом, чуть позади него, тяжело дыша, роет землю Хайдар, и подумал с неприязнью: «Дорожит своей шкурой, гад. Не ленится большую лопату носить с собой».
Приглушенные туманом гремели выстрелы.
Генджи казалось, что заняли они невыгодную позицию, и стоит туману рассеяться, как взвод окажется перед немцами, словно на ладони, и будет расстрелян из пулеметов и автоматов. Это, видимо, помял и командир, поначалу приказавший отходить. Но стоило кому-нибудь подняться, как над головой начинали петь пули, — немцы были совсем рядом. Строчил пулемет. Тогда поступил новый приказ: закопаться в земли. Но спасет ли эта мера — никто не знал.
И тут, как на зло, задул ветерок, понес над дорогой, над полем, над прижатыми к земле солдатами клочья тумана, приближая развязку.
Был только один выход — заставить замолчать вражеский пулемет. Тогда можно было еще уйти.
Приготовив гранату, Генджи медленно, очень медленно пополз вперед. Когда, наконец, ясно стал виден пулеметный расчет, он размахнулся и кинул гранату. Она с треском разорвалась, и Генджи, вскочив, побежал назад. И тут он увидел в стороне ползущих людей в зеленых шинелях. Он упал, лихорадочно соображая. Неужели поте-ряд ориентировку и побежал не в ту сторону? Или это… Ну, конечно, немцы обходят, чтобы захватить врасплох. Скорее! Надо предупредить своих!
Он пополз, обдирая ладони, и все-таки опоздал:
Сначала он обрадовался: успели-таки наши отойти! Но потом встревожился: как же теперь одному?
Надо было догонять своих. Он пополз, потом поднялся, готовый к стремительной перебежке, — и увидел знакомые кирзовые сапоги с толстыми металлическими набойками. Такие набойки были только у Хайдара. Ранен? Убит?
Сапоги задвигались, — видимо, Хайдар поджал ноги. И Генджи понял: живой. Он упал рядом, толкнул Хайдара, спросил срывающимся шепотом:
— Ты что, ранен? Где взвод?
Лицо Хайдара было совсем близко — искаженное страхом, с трясущимися губами.
— Все… конец…
У Генджи вспыхнули глаза. Но он не успел ничего сказать: из тумана, словно зыбкие тени, выходили немецкие солдаты.
И тут случилось неожиданное. Хайдар вскочил и побежал им навстречу, подняв руки, спотыкаясь и чуть не падая, выкрикивая какие-то слова.
Генджи поднял автомат и пустил ему вслед длинную очередь…
МСТИТЕЛИ (перевод Ю.Белова)
Кемал лежал на левом боку, и наверное поэтому сон его был неспокойным и чутким. Когда раздалась команда, он проснулся сразу, как от толчка, и, еще не открыв глаза, стал шарить правой рукой, отыскивая автомат. Но пальцы его наткнулись на что-то мягкое и теплое. Он отдернул руку, еще не понимая в чем дело.
— Ну, ты, малохольный, — беззлобно проворчали рядом.
И сразу жгучая, словно потревоженная рана, мысль вернула его к действительности: плен.
Он лежал с закрытыми глазами. Рядом, на карах, шевелились, просыпались люди, поскрипывали доски под ними, кто-то закашлял, натужно, с надрывом, кто-то выругался.
Так было каждое утро с тех пор, как Кемал, разбив о каску наседавшего на него немца свой замолкший и уже ненужный автомат, перестал быть солдатом. Он никак не мог привыкнуть к тому, что на нем не удобные, по ноге, кирзовые сапоги, а деревянные, сделанные руками военнопленных башмаки, неприятно цокающие при ходьбе, что на шинели с отрезанной полою, сзади, на спине, выведены большие буквы «SИ», что он обязан подчиняться угрюмым конвойным в зеленых мундирах…
Иногда, проснувшись ночью, он прислушивался к храпу и стонам соседей по бараку и с тоской, сжимающей грудь, думал: а, может, это сон? Может быть, никогда и не было той страшной минуты, когда немецкий солдат, увидев его беспомощность, вдруг осклабился и презрительно сказал что-то, наверное, оскорбительное и обидное, а потом ткнул в живот автоматом и приказал идти.
— Живей! Живей! — сноба разнесся по бараку визгливый голос.
Кемал стал накручивать на ноги обмотки, сделанные из кусков шинели, старательно обвязал их бечевкой.