Огонь юного сердца
Шрифт:
– Нашел где просить. Убирайся отсюда!
– и толкнул меня в грудь.
Но уйти я не мог. Мне нужно было мимо часовых пройти в село вместе с пастухами. «Как же с ними помириться?
– думал я.
– Если бы не Буратино, с теми ребятами проще было бы. Что делать?» Тут я вспомнил о ножике, который лежал у меня в кармане. Вытащил его и сказал:
– А выменять хлеба можно?
Заметив красивый нож, Буратино сразу же переменился. Потеплел его взгляд, прояснилось лицо, а голос стал мягким и даже приятным. И как будто нос у него стал поменьше, и ноги короче.
– Немецкий?
Я кивнул головой.
– Не ври.
– Не вру.
– А почему тут нет фашистского знака?
– Потому, что… на мелочах они не ставятся,- ответил я.
– Много ты понимаешь!.. У меня дома есть ложка с выделкой вместе. С одной стороны выделка, а с другой ложка. И там знаешь что - череп и кости выбиты! Эсэсовская ложка! Мне мать из Сантарки принесла, там партизаны целый гарнизон разгромили…
Он смолк на минуту, задумался. Потом безразлично махнул рукой и сказал:
– Так и быть, пускай будет без фашистского знака! А то, может, ты где украл его,- так меня еще повесят. Пока вернутся наши, я еще себе достану и со знаком.
– И пояснил: - Это я для истории, для школьного музея собираю! У меня есть… - но осекся и перешел на другое: - За нож я дам пирожок с грушами и черникой, только чтобы до обеда за коровами моими присматривал. А то я хочу свисток сделать.
Я очень обрадовался: присматривать за коровами - это значит войти с ребятами в контакт, а там дело пойдет! Но на всякий случай затаил свою радость и неудовлетворенно проговорил:
– Немного маловат твой пирожок, но что поделаешь, есть очень хочется. Ладно.
Бегая босиком по колючей траве, я гонялся за непослушными коровами. А когда пастухи гнали скотину домой на обед, я тоже, срезав прутик, пошел с ними. Возле крайних хат стояли немецкие часовые с автоматами на груди. Поравнявшись с ними, я заволновался. Но те не обратили никакого внимания: какое им было дело до того, пять пастушков плетутся за коровами или шесть!
В селе я вытащил из кармана котомку, надел на плечо и пошел от одного двора к другому просить хлеба. Зайдя в первую хату, жалобно скривился и тоненьким-тоненьким голоском затянул:
– Те-е-те-ень-ка-а, дай-те-е ку-у-со-о-чек хле-е-ба-а…
И, пока тетка резала хлеб, я осторожно, одним глазом шнырял по хате - рассматривал врагов. А они, постелив на пол солому, лежали себе, храпели. Некоторые играли в карты, о чем-то говорили между собой. В углу стояло их оружие. Я сосчитал эсэсовцев, взял у хозяйки кусок хлеба, низко поклонился и поплелся к другой хате. Никому и в голову не пришло, что я партизанский разведчик!
В хате под железной красной крышей были эсэсовские офицеры. Увидев их, я еще больше скривился, еще жалобнее и тоньше протянул:
– Те-е-те-ень-ка-а, дай-те-е ку-у-сок хле-е-ба-а…
Но тетка, вместо того чтобы подать кусочек хлеба или картофелинку, налила огромную глиняную миску борща и посадила меня к столу. Невольно пришлось есть - ведь я такой несчастный, голодный, оборванный, и голос у меня слабенький!..
И
Хозяйка, заметив, что я так быстро справился с борщом, подсунула мне еще и кашу. Пришлось съесть и ее.
А через две-три хаты опять какая-то бабушка поставила на стол миску с борщом и кринку молока. И опять мне пришлось есть. Эсэсовские солдаты, смеясь, начали сливать в мою миску недоеденный суп из котелков. Вскоре у меня даже сорочка трещала на животе, свет помутился перед глазами, застревала в горле картошка,, тяжело было дышать, но я должен ходить от хаты к хате и есть, есть…
Но как ни трудно было, а все же село я обошел. Всех гитлеровцев подсчитал, увидел их оружие. А когда стемнело, я осторожно огородами пополз в лес.
Партизаны выступили на рассвете. Тихо окружили село и внезапно напали на врагов. Завязался бой. Я был возле командира. И мне казалось, что уже не он, а я командую боем - ведь куда я указывал, туда пулеметчики направляли свой огонь!
Всходило солнце, когда мы на лошадях въезжали в освобожденную Радогощу.
Все село приветствовало нас. Все, от старого до малого, повысыпали из хат на улицу. Внезапно одна бабушка, заметив меня с автоматом, удивленно всплеснула руками:
– Смотри, какое чудо! Вчера ходил такой несчастный, я его борщом кормила, а сегодня ишь какой герой!..
Вышел пастух Буратино и как посмотрел на меня, так и замер на какое-то мгновение с раскрытым ртом…
Пленные эсэсовцы, которые еще вчера насмехались, тоже смотрели на меня с большим удивлением и тревогой.
А я был счастлив!..
ВЫСОКАЯ ЧЕСТЬ
С места на место бросала меня моя неспокойная партизанская участь! Много сел Житомирщины я обошел своими ногами, много горя встречал на своем пути, но не слабел, а, наоборот, становился все крепче, тверже.,. С каждой удачной разведкой, с каждым разбитым благодаря моим сведениям гарнизоном фашистов во мне прибавлялись новые, свежие силы. У меня словно крылья вырастали.
Мои боевые успехи радовали не только меня, но и всю нашу интернациональную роту, особенно Ивана Федоровича Филиппова. После Радогощи он очень чутко относился ко мне и ревниво оберегал от второстепенных заданий.
Вскоре обо мне узнали в штабе отряда и специальным приказом, который привез всадник-связист, вызвали в лагерь, расположенный в густом лесу, невдалеке от села Замысловичи, куда я когда-то приносил из Киева цигарку-радиограмму… Командиром нашего отряда оказался мой старый знакомый Александр Емельянович Ничипоренко, секретарь Олевского подпольного райкома партии. Он был все такой же стройный, подтянутый, в командирской форме, с большим маузером в деревянной кобуре, которая всегда болталась на ремешке у правого колена.