Огонь юного сердца
Шрифт:
Хорошо было в лесу. Вокруг щебетали птицы. Ночью прошел дождь. Березки, умытые, стройные, приветливо махали листочками - манили куда-то в глубь чащи. Воздух свежий и приятный: медом и цветами пахло… Опьянеть можно, если долго и глубоко вдыхать! Хорошо летом на Полесье! Быстро плыли над верхушками деревьев облака, и первые лучи солнца нежно освещали лес.
Я прищурил глаза. Мириадами алмазных огней вспыхнула роса. Звонче запели птицы, веселее загудели над цветами пчелы… Учащенно забилось мое сердце. Я очень люблю лето!.. Люблю полесскую
На могучий граб села сизая кукушка. Откуда прилетела, неведомо… Прилетела тихонько, уселась на самой высокой ветке и на весь лес закуковала:
«Ку-ку, ку-ку!»
Я приподнял голову и звонким, как у кукушки, голосом прокричал:
– Кукушечка, родненькая, скажи мне правду, сколько лет я буду жить?
Но кукушка ничего не сказала. Она сорвалась и полетела. Какое ей дело, сколько лет придется мне жить!..
Эх ты, скупая воровка!
– поморщившись, крикнул я ей вслед.- Ты не хочешь, чтобы я и год прожил!.. А я сто лет проживу! Назло проживу!
Из палатки вышел командир.
– Верно, сынок, сто лет, не меньше!
– сказал он весело и тепло, по-отцовски, обняв меня.
Я заглянул Ивану Федоровичу в глаза. Они были печальны. Они всегда были такими, когда мне приходилось идти в разведку. «Кто знает, вернешься ли ты, веселый, немного наивный мальчик? Придется ли тебе еще любоваться родной природой? Жаль посылать тебя, однако надо…»-словно говорили они.
Через час я, переодетый в рваную одежду, шел лесом к селу Радогоще. В кармане у меня лежал полотняный мешочек и складной трофейный ножик. «Может, нужно будет палочку вырезать или еще что-нибудь»,- подумал я, когда брал его с собой.
Вскоре лес начал редеть. Я замедлил шаг. Впереди была большая поляна. На ней пасся скот. С выкриками и смехом по поляне носились мальчишки-пастушки. Присев за кустом орешника, я долго следил за ними. Пятеро пастухов, пятеро таких, как и я, ребят… «Как они беззаботно бегают! Смеются как!
– подумал я.
– А ведь до войны и я был таким же беззаботным. Хорошо тогда жилось! Никакая опасность не угрожала… А сейчас?.. Кто знает, может, за теми кустами, справа от мальчишек, подстерегают враги… Выйди только, сразу схватят… Сразу на виселицу: партизан не милуют. Да если бы и не было там врагов, все равно опасно: неизвестно, кто такие пастухи… Может, они сынки полицейских, каких-нибудь предателей? Надо быть осторожным».
Наконец я отважился и вышел из-за куста.
– Добрый день,- поздоровался я.
– Здоров,- ответили те, с любопытством рассматривая меня.
Но постепенно их любопытство проходило, и пастухи начали вести себя заносчиво и даже воинственно. Они обступили меня, и казалось, что вот-вот, словно петухи, вступят со мной в драку.
– Откуда взялся?
– схватив вдруг меня за грудь, спросил долговязый, длинноносый пастух в немецкой пилотке и коротеньких смешных штанишках, подпоясанный красноармейским ремнем.
Он очень напоминал мне
– Откуда, спрашиваю?
– повторил Буратино, строго насупив белые брови.
– Ниоткуда,- вздохнув, ответил я и, жалостно скривившись, добавил: - Нищий я… Папка с мамой погибли…
Но это не растрогало долговязого.
– Врешь, ты вор!
– сказал он сквозь зубы.
– Вчера под дубом кто мой пирожок украл?..
– и, замахнувшись, сразу ударил меня по лицу.
Я пошатнулся, но не упал. Ужасно обидно было. Кулаки сами по себе сжались. Так и подмывало наброситься на долговязого, повалить его на землю и бить, бить!.. В ту минуту он показался мне в сто раз хуже врага. «Вор»! Как это обидно!.. На партизана сказал вор!.. Это на того, кто не спит ночами, кто часто мокнет под дождем и по шею сидит в болоте. Кто ежедневно рискует жизнью, может, ради него рискует, чтобы он был счастлив!.. Я уже было замахнулся, чтобы дать «сдачи», но сразу же сдержался и горько заплакал. Сдержался потому, что вспомнил командира, бойцов, которые ждали моих разведданных… Заплакал от обиды и еще потому, что нельзя достойно ответить.
Я хорошо помнил приказ командира о выполнении задания. Твердо знал, что вступать в драку с пастухами не следует, это обострит наши отношения, и тогда будет труднее, а то и совсем невозможно попасть в Радогощу… «Надо терпеть. Надо терпеть»,- приказывал я сам себе.
Неожиданно в мою защиту выступил один из пастушков, Он был моложе Буратино, ниже ростом, уже в плечах, Ему было лет одиннадцать, не больше. Подойдя к долговязому забияке, мальчик ударил его кулаком в бок и хрипло проговорил:
– Чего привязался к человеку? Говорил же вчера, что твой пирожок съел Серко тетки Губрейки.
– Не ври! Это он его украл!
– не отступал Буратино, ухватив меня за рубашку.
– Ничего я не вру! Ты сам врешь! Вон Коля тоже видел. И, хотя Коля подтвердил кивком головы, Буратино все равно не сдавался:
– Если не украл, так украдет. Зачем сюда пришел?
– вопрошая, дергал он меня за рубашку.
– Не к тебе пришел,- заступился мальчик.
– И не к тебе! Подумаешь, защитник нашелся, я… - и толкнул его в грудь.
– Ты полегче, а то расскажу папке, будешь тогда знать… - насупившись, ответил мой защитник.
– Очень я испугался твоего папку,- сказал Буратино и, отпустив меня, подошел к мальчику, - Хочешь, дам?
– А ну дай…
– Ну и дам!..
Однако не ударил. Видно, он все же боялся отца этого мальчика. С незнакомым куда безопасней иметь дело, и Буратино опять привязался ко мне:
– Ну, зачем ты сюда пришел? Что тебе тут надо? Я не мог сказать правду.
– Хлеба пришел просить,- жалобно протянул я.