Ограбление по-беларуски
Шрифт:
Развеявшись рассказом, Адам Василевич насколько возможно серьёзнел и произносил в очередной раз сакральное изречение супруги, после которого делал многозначительную паузу. Предполагалось, что Лявон, как любой образованный человек, всё понимает, и объяснения излишни. Однако Лявон не понимал, и после ряда попыток отчаявшись проникнуть в суть этих слов, просто забавлялся контрастом между серьёзностью фразы и насмешливой манерой лектора, которой он не изменял даже теперь. Получалось, что Адам Василевич подшучивает над словами супруги, сам того не замечая.
Записав требуемую фразу на бумагу, Лявон перешёл к первому вопросу. Каковы итоги семестра? За этот семестр Лявон ещё более глубоко изучил жизнь Адама Василевича, его взгляды на общество и политику (он сам называл их демократическим социализмом), науку (он почитал превыше всего физику и механику, ссылаясь
Лявон поднял голову от своих записей и поискал взглядом Адама Василевича. Он, сцепив руки за спиной, стоял в конце зала, у окна и смотрел на институтский двор. «Что же это за три причины грусти? — силился Лявон, — неужели я их проспал?» Но просыпание было маловероятным, Адам Василевич относился к лекциям ревностно и не позволил бы Лявону спать. «И вообще, неожиданно слышать от него о грусти. По вопросу даже и не поймёшь, как он относится к грусти, порицает или сам подвержен? Не представляю, как вообще он может грустить. Неужели грустит и сейчас, глядя в окно? По жене? Да, верно, это хороший вариант. Она сидит дома и любит его, а он скучает по ней, грустит и ждёт вечерней встречи». Лявон записал на листок первую причину грусти: разлука с близким человеком. Потом подумал и подставил вместо слова «человеком» слово «существом», вспомнив пенсионеров с собаками, гуляющими по аллее. Они тоже могли бы грустить в разлуке с собаками. Подумал ещё и снова написал «человеком». Потому что Адам Василевич мог бы обидеться на то, что его жену называют существом, пусть и косвенно.
«Далее. Второй причиной грусти несомненно являются метафизические размышления. Когда начинаешь понимать, насколько унизительно устроен мир, поневоле предаёшься грусти. Человек суетится, копошится, страдает и умирает… Но только понравится ли такой ответ Адаму Василевичу? Ничего, если не понравится, я ему объясню». Довольный своим продвижением по ответам, Лявон откинулся на спинку парты и посмотрел вверх, по привычке ожидая увидеть небо и дружественные облака, но вверху был равнодушный белый потолок.
— Смотрим в потолок? Считаем ворон? — заметил его движение Адам Василевич. Он стал спускаться по проходу вниз, тукая по ступеням твёрдыми каблуками туфель. — Если больше ничего написать не можете, то выходите и приступайте к ответу. Зачем тянуть время?
— Сейчас, мне уже немного осталось, — Лявон опустил голову.
«Уж нет ли в этом вопросе о грусти подвоха? Вдруг и в самом деле не было в лекциях ничего подобного, а он теперь хочет меня подловить на жульничестве и выдумывании ответов? Так что же, встать и сказать, что о грусти ничего не знаю и не слышал? Нет, рискну, напишу». Лявон сосредоточился на третьей причине. Теперь нужно что-то близкое взглядам Адама Василевича. Может ли проистекать грусть от пренебрежения к спорту, или даже конкретно к биатлону? Нет, это слишком в лоб, надо расширить. Скажем, пренебрежение к здоровому образу жизни, включающему в себя игры в мяч, здоровую пищу и режим дня. Стоп, мяч здесь лишний; не мяч, а катание на лыжах. А интересно, если одновременно бежать на лыжах и предаваться метафизической грусти? Катиться по пустым полям с пилочкой леса на горизонтах, на хутор. Бывает ли грустно хуторянке? Наверное да, ведь вряд ли она играет в мяч. То есть вряд ли бегает на лыжах. Хотя почему бы и нет, цветные ленты в волосах и большой полосатый мяч. Она подбрасывает его к облакам и смеётся. Тёплый ветер раздувает сарафан. Трава. Мысли его уже путались, а голова опускалась всё ниже.
Проснулся он от окрика:
— Лявон! Вы что, спите? Ну-ка вставайте и идите отвечать! — Адам Василевич рассерженно хмурил брови, стоя у доски, но лицо его было не в состоянии принять полностью серьёзный вид и жило своей жизнью: уголки губ сами по себе усмехались, уголки глаз собирались
— Я ещё минуточку! — виновато попросил Лявон.
— Нет уж, хватит! Выходите.
Лявон выбрался из-за парты. Ужасно хотелось зевать, но он сдержался, крепко потерев пальцами переносицу. Кто-то сказал ему однажды, что это помогает против чихания, так почему бы не попробовать и против зевоты? Помогло. Положив билет на стол, он стал пересказывать ответ на первый вопрос, сверяясь по бумажке и стараясь на ходу добавить к написанному ещё что-нибудь. Лявону удалось необычайно растянуть свою речь, он говорил минут пять. Адам Василевич слушал и одобрительно кивал. Когда Лявон закончил, остановился и вопросительно посмотрел на него, он сделал ладонью жест, приглашающий к продолжению. «Значит, нареканий нет. Двигаемся дальше». Для ответа на второй вопрос Лявон избрал другую тактику: произнёс с выражением супружескую фразу и замолчал, глубокомысленно глядя Адаму Василевичу в глаза. Однако его глубокомысленность не нашла ответа, вместо похвалы Адам Василевич растянул губы в насмешливую улыбку:
— Вы плохо слушали, Лявон. Не «любовь — это высшая цель каждого человека», а «высшая цель всякого человека — осознать любовь»! Огромная разница, молодой человек, огромная! Не просто любовь, вон синички за окном тоже друг друга любят. Не просто любовь, а именно осознанная! О-со-знать любовь! Эх вы… А я полагал, вы понимаете. Я полагал, вы хотите работать в Академии наук. Что ж, каждому своё. Давайте третий вопрос.
Лявон так удивился, что не стал возражать и спорить. Он откашлялся и неуверенно изложил свою версию двух причин грусти. После короткой запинки он развёл руками и пожаловался, что начал описывать третью причину, но не успел, а теперь от волнения забыл.
— Очень плохо! Вот что значит просыпать и опаздывать на лекции, — сказал Адам Василевич. — Так вот, запомните: первая причина — наследственность. Если родители страдали унынием, то и ребёнку передаётся эта хвороба. Вторая причина — малоподвижный образ жизни и нелюбовь к спорту, влекущие за собой застой как в членах, так и в мозгу. Кровоснабжение мозга ухудшается, и он начинает негативно реагировать на окружающую действительность. По аналогии с болью, являющейся индикатором неполадок и поломок в организме, грусть можно рассматривать как сигнал о неверной работе сознания и психики. Третья причина грусти проистекает из второй, но лежит уже в общественной сфере: в человеке укореняется грусть, если он не имеет чётких жизненных целей и не понимает свои задачи. Вкратце так. Понятно?
Лявон послушно кивнул.
— Итак. Вы ответили только на один вопрос из трёх, а значит, провалили экзамен, — Адам Василевич уже складывал билеты в свой чёрный кожаный портфель. — Вам придётся прослушать весь курс повторно. Тем не менее, у вас впереди небольшие каникулы. В понедельник утром принесёте учебники, которые я вам выдал, и потом две недели отдыхаете. Практика в этом году под вопросом. Я уже дважды писал на телефонную станцию Пилипу, который был вашим руководителем в прошлом году, но он пока ничего не ответил. На днях схожу туда сам и поговорю с ним. В крайнем случае, вместо практики устроим дополнительные занятия. А пока можете отсыпаться! Но не забывайте о режиме дня.
Адам Василевич внимательно посмотрел на Лявона с высоты подиума и направился к двери. «Позовёт ли в гости?» — думал Лявон, рассматривая зачётку. Адам Василевич иногда звал его к себе в гости после занятий, но Лявон всегда отказывался, ему вдосталь хватало общения на лекциях. Чтобы Адам Василевич не обижался, Лявон говорил, что у выхода из университета его ждёт тётушка, и это действовало безотказно.
Но на этот раз Адам Василевич ничего не предложил. Тук-тук-тук, сделали его каблуки по паркету, открылась дверь, и снова тук-тук-тук, затихающий в коридоре. Лявон вспомнил, что забыл отдать ему авторучку. Он поднялся к верхнему окну, на то место, где стоял Адам Василевич. Небо закрывала густая листва росшего под окном тополя, и на стекло падала её подвижная мозаичная тень. Он наблюдал тень и прислушивался к своей приятной усталости и приятному сознанию двухнедельной свободы впереди. Он снова не сдал экзамен, но это давно вошло у него в привычку и не огорчало. Лявон вернулся к парте, в которой остался рюкзак, и присел отдохнуть перед дорогой домой. Положил рюкзак на парту, руки на рюкзак, голову на руки. Его нос оказался в нескольких миллиметрах от рюкзака, он пахнул спокойно и чуть кисловато. «А как пахнет тот большой полосатый мяч, который подбрасывала она?» — проплыла прозрачная мысль, и Лявон заснул.