Ограбление по-беларуски
Шрифт:
— Но почему бытие непременно должно угасать или обрываться? — нападал Лявон. — Почему не предположить его бесконечность? Вполне традиционное решение вопроса.
— А как вы объясните в таком случае песенное прозрение? Кстати, какой эффект дают песни там, где вы сейчас?
— Эффект примерно такой же: ясность мысли и радость жизни. Но нельзя же подгонять под воздействие песен всю картину мира, согласитесь, — Лявон чувствовал, что уловка удалась, и Пятрусь отвлёкся от женского вопроса. Он чувствовал вдохновение, и продолжал: — Возможно, прозрение не показывает нам факты, а даёт только вектор для мысли? Оно не утверждает, что пространства и времени нет, но указывает направление,
Пятрусь внимательно слушал, и Лявон перешёл от теорий к практике: он подробно рассказал о всех необычностях, замеченных им за пределами Минска. Строго говоря, настоящая необычность была только одна: они с Рыгором добрались до Кленовицы слишком быстро. Лявон подождал, пока Пятрусь сбегает за картой и прикинет правильное время, нужное для такого путешествия. Получилось, что идти нужно было не менее четырёх дней. Пятрусь торжествовал:
— Видите! Всё-таки нарушения топологии налицо! Лявон, я в очередной раз рад, что имею удачу работать с вами. Сейчас переломный момент. Возможно, мы стоим на пороге революционного научного открытия!
Лявон, уже зная, что поток красноречия лучше подавлять в самом начале, предложил продолжить исследования завтра утром, а пока отдохнуть и собраться с мыслями. Со вздохом облегчения он повесил вспотевшую трубку на рычаг. «Почему меня вообще волнует мнение этого Пятруся? Боюсь его разочаровать?» Но, несмотря на сомнения, перед сном он с особым тщанием завернулся в мокрую простыню и стоял у открытого в ночь окна почти полчаса.
Утром он сказал маме, что должен съездить к бабушке, пригласить всех на свадьбу, ведь времени осталось совсем мало. Она одобрила поездку, но Лявону, внимательно наблюдающему за её реакцией, в мамином голосе послышались нотки неуверенности. «Как же ты, такой больной, поедешь? Нет, езжай, езжай! Движение — это жизнь, говорил китайский мудрец. Погода снова хорошая, пусть солнышко тебя погреет. Возвращайся к ужину», — мама погладила его по плечу и попросила заехать по пути к Алесе, позвать её на очередную примерку платья.
В этот момент зазвонил телефон, и Лявон, сказав маме, что сам ответит, пошёл на кухню. Он уже начинал сердиться на Пятруся — сколько можно надоедать! Но это оказался Адам Василевич, который вкрадчиво спросил: сможет ли Лявон приехать в Минск для прохождения практики? Он обо всём договорился с Пилипом. Лявон сказал, что сейчас ему было бы очень неудобно возвращаться в Минск, не позволяют семейные обстоятельства. Адам Василевич отнёсся к отказу лояльно и пообещал позвонить ещё раз, поближе к началу учебного года. Лявон холодно попрощался, с неприязнью вспоминая ежедневную учёбу, сидение на бессмысленных лекциях и дурацких экзаменах. «Не вернусь туда», — подумал он отчётливо.
Телефон зазвонил опять. Лявон вздрогнул и сердито схватил трубку:
— Кто?
— Привет, Лявон! Куда ты подевался? Это я, Янка! Давно не виделись! Зашёл бы, что ли?
— Кто это? — спросила мама, входя на кухню.
— Друзья, мам. Сокурсники, — отвечал Лявон, закрывая ладонью микрофон.
Тем временем Янка начал декламировать свой свежий стих, проникнутый, по его словам, блоковским настроением:
Волоокие сволочи Мне всю душу сгубили. Ни одной малой мелочи Загубить не забыли. В ризах чёрных, резиновых Ночью в ставни стучали, Мышек малых да ласковых Сапогами пугали. ПустьЛявон поспешил распрощаться с Янкой, сославшись на то, что его ждут. «Какая чушь. На кухонную тему у него получалось лучше», — думал он, пристраивая рюкзак на багажнике велосипеда. Мама вышла на крыльцо и смотрела, как он выводит велосипед за ворота. Он помахал маме рукой, затворил калитку и обстоятельно высморкался. Перед мамой и Алесей он старался не проявлять признаки простуды.
— Далеко до этой деревни? — спросила Алеся, держа его за руку.
— Километров десять, вон в ту сторону, — Лявон показал свободной рукой на далёкую полосу тополей, скрывавших железную дорогу. — Жаль, что я не смогу увидеть тебя в платье!
— Ты правда хочешь увидеть? Но это же только примерка, тебе будет неинтересно. Хочешь, я дождусь тебя, и поедем вместе?
— Нет-нет, поезжай пораньше, чтобы не задерживать маму с шитьём. А я вернусь поближе к вечеру.
Он обнял её за шею и притянул к себе, поглаживая по тяжёлым волосам. Фауст, громко дыша, подбежал, игриво ткнулся головой и попытался протиснуться между их ногами. Лявон отстранился, потрепал его по взлохмаченному загривку и пошёл к велосипеду. Алеся присела на корточки, обхватив Фауста за мохнатую грудь, и смотрела, как Лявон отталкивается от земли и забрасывает ногу в седло. Набирая скорость, он оборачивался, а она вставала на носочки и махала ему вслед.
Удаляясь от хутора и от деревни, Лявон чувствовал, как с него спадает полупрозрачная пелена, оболочка, тяжесть которой он ощутил только сейчас. Так уже было несколько раз — когда он впервые поднялся на крышу, когда они с Рыгором устроили разгром в банке — ощущение свободы, новых возможностей и открытости миру. Подъезжая к железнодорожной станции, где дорога сменилась на бетонную, Лявон был уже окончательно счастлив: оцепенение и прострация оставили его, сменившись свежестью, смелостью.
Сплошной поток солнца заставлял щуриться, и он, остановившись на переезде через рельсы, приложил ладонь козырьком к глазам, чтобы прочесть название станции: «Конотоп». Это ни о чём ему не сказало. Стояла полная тишина, только в отдалении, в тополях, прерывисто пела пичужка. Рельсы блестели сталью, направо и налево. Перекатив подпрыгивающий, позвякивающий звонком велосипед через переезд, Лявон снова сел в седло и налёг на педали.
Бетонная дорога превратилась в грунтовую. Цепь начинала скрипеть, он устал, а зелёным полям не было конца. Обернувшись, Лявон увидел, что уже прилично отъехал от Конотопа — линия тополей почти потерялась вдали. «Километра четыре-пять», — решил он и запел, чтобы ободриться. Но ноги гудели, в горле першило, и он очень обрадовался, когда за очередным поворотом появилась стайка тонких деревьев. Лявон остановился и прислонил велосипед к серому стволу. Погладил пальцами продолговатые, покрытые белёсым пухом листики, и, зевая, прилёг.
Когда он проснулся, солнце уже клонилось к горизонту, просвечивая сквозь пушистую крону. Голова болела, гудела. «Снова я всё проспал! Придётся ночевать у бабули», — он мрачно вывел велосипед за рога на дорогу. Небо впереди было глубокое, синее. Повеял слабый ветер: горьковатый запах сухих трав. Лявон сделал несколько глотков сока и покатил вперёд — быстро, чтобы не пришлось ночевать в поле. «Хотя, если вдуматься, нормальный велосипед должен быть с фарой. Рыгор просто поленился».