Ох уж этот Ванька
Шрифт:
Только в четвертом доме на долгий и сильный стук отозвалась живая душа.
— Кто? — спросил сиповатый мужской голос.
— Чиновник... Из губернии...
— По каким делам приехал?
Походило на то, что чиновник разговаривал с закрытой калиткой.
— По государственным делам.
— Царев человек, значит?
— Выходит, так.
Калитка помолчала, потом спросила:
— Чего царь про нас прослышал, что тебя прислал?
Вести разговор по государственным делам с калиткой,
да еще стоя на ветру под
В начавшейся игре такие козыри, как «губерния», «государственное дело» и даже «царь», стоили немного, и чиновник дозрел до мысли, что всего лучше рассказать правду.
— Да я вовсе не к вам ехал, а совсем по другому делу...
И поведал запертой калитке о том, как ездил по юртам
и зимовьям, как был захвачен на реке бураном и случайно напал на след саней.
Рассказ возымел действие: калитка подобрела. Сначала загремела засовом, потом залязгала щеколдой и, наконец, распахнулась, сдвинув в сторону тяжелый снежный сугроб.
•— Коль ты человек путно шествующий, входи. Таких мы примаем!
Эти слова принадлежали уже не калитке, а высокому седобородому старику, стоявшему перед чиновником в накинутом на плечи полушубке.
Через час царев человек и его возница при свете плошки сидели в маленькой, пристроенной к крытому двору избенке около жарко топившейся печи. Не считая печи, стола и двух скамей, избенка была пуста. Лошади, не в пример хозяевам, были устроены с большим почетом, на общем дворе, в обществе себе подобных. Помимо сена старик хозяин насыпал для них полную колоду овса.
Можно было подумать, что хозяева забыли о гостях. Но нет! Скоро в избу вошла старуха. Не сказав ни слова, поставила на стол деревянное блюдо с непорушенным вареным тетеревом, горшки с горячей ячневой кашей и топленым молоком и положила полкаравая хлеба. Только накрыв стол, коротко осведомилась, есть ли у приезжих свои ложки и чашки. Узнав, что есть, облегченно вздохнула.
Доводилось чиновнику кучивать в знаменитых петербургских ресторациях, но едва ли когда ужинал он с таким аппетитом! После долгой сухомятки и тетерев, сготовленный без всяких приправ, и каша показались ему шедеврами кулинарии. Повеселел и возница. И уже совсем развеселился, когда та же старуха, войдя, сказала:
— Банька стоплена. Пойдемте провожу...
Сказано это было не допускающим возражений тоном. И пришлось петербургскому щеголю отведать сибирской бани-каменки... Последовать примеру возницы, трижды выбегавшего «на вольный дух» и барахтавшегося в снегу, он не решился, поэтому так «сомлел», что едва добрался до избушки, где на полу чуть не по пояс было наложено душистое сено. Испив медового квасу, стоявшего на столе, царев человек завернулся с головой в волчью доху и, не успев ни о чем подумать, заснул как убитый. Рассудив, что Пёред прорубью не угощают и в баню не водят, со спокойной совестью заснул под своим тулупом
2.
Суровое и молчаливое гостеприимство хозяев, казалось, свидетельствовало о том, что они избегают всякого обще-ния с приезжими. Но это было не совсем так.
Утром, после завтрака (старуха молча принесла хлеба, молока и отварную рыбу муксун), в избушку, постучав, вошли трое мужиков: вчерашний старик и два других, не-Мноцо помоложе. Сняв шапки, покрестились на иконы. Потом вперед выступил хозяин дома и заговорил:
— Пришли мы к тебе, барин, с общего совета... Мы так
•
понимаем: дорожный человек есть дорожный человек — будь то татарин, убогий, юрод, тайный душегуб или, как ты, слуга царский,— нам все едино Велик грех дорожного человека без помощи оставить и\и обидеть. Но и тебе, барин, непростимый грех будет за добро злом заплатить. И об одном мы тебя, христа ради, просим — не раскрывай нашего последнего убежища!.. Прими от нас дар посильный и езжай себе с богом!..
При последних словах старик протянул руку, и о столешницу звякнуло золото — три больших, старинной чеканки, червонца.
Кровь бросилась в лицо цареву человеку: не совсем в ту пору вымерзла у него совесть. И он впопыхах сказал то, что она ему подсказала:
— За что вы меня обижаете, старики?.. Спрячьте сейчас же деньги! Я и без денег...
Тут бывший правовед едва не допустил новой опрометчивости — не пообещал своего молчания задаром, но вовремя опомнился и овладел собой.
— Потолкуем лучше по-хорошему. Присаживайтесь...
Он показал на передний угол. Такая вежливость вместе
с бескорыстием несколько озадачила стариков. Переглянувшись, они сели. Сел напротив них и государев человек.
— Царя признаете? —спросил он.
Три бороды слегка и недружно кивнули.
— Как же его не признавать, коли он есть,— помолчав, промолвил один.— Кабы нам от него обиды не было...
Больших верноподданических чувств в таком ответе не звучало. Но и то сказать: сидя за Васюганскими болотами, можно было вольнодумствовать сколько душе влезет.
Чиновник сделал вид, что не расслышал неучтивости по высочайшему адресу, и спросил:
— Про гонения на веру говорите?
Ширококостый чернобородый мужик, сидевший прямо против чиновника, поднялся и, сердито глядя на него в упор, громко сказал:
•— Гонение на древлее благочестие одно... А то, что царица повелела нас, государевых крестьян, в вечную крепость своему кобелю отписать,— это не обида, не антихристово попущение?
На этот раз не расслышать сказанного при всем желании было невозможно.
~ Какая царица?—испуганно спросил чиновник.
— Известно, какая — Катерина, которая Пугачева сказнила!
Царев человек облегченно вздохнул: честь «ныне царствующего дома» была почти не затронута. Но крепка, видно, была обида, если через девяносто лет говорилось о ней с таким гневом!