Охота на гусара
Шрифт:
То, что в прошлый раз она мелочно, по-бабски, предала меня французам, гнева в сердце моём уже не вызывало. Ведь, в конце концов, они были её соотечественниками, а я лишь… лёгким элементом флирта, романтической шалостью, живой игрушкой и несложившимся удовлетворением. Ах, что и говорить… Так куда же тут мог запропаститься этот негодник?!
– Бедряга-а!
Тишина. Ни ответа ни привета, и лишь холодный ветерок заметает снежком следы гусарских ботиков, ведущие к невзрачной двери в полузакопчённой стене.
Не сразу, ох не сразу догадался я, что сие может
Иду не спешу, в одной руке шашка, в другой пистолет, и мысль одна неустанная: а так ли он мне нужен, этот Бедряга? Что я, без вахмистра не проживу?! Однако ж на следующей минуте ступеньки выводят меня ещё к одной двери, из-за коей и пробивается оранжевый такой свет. Бурные события партизанской жизни давно отучили меня бросаться в омут, не выловив рыбку. И голова целее, и мало ли каких зубастых щук туда понапускали…
Посему, осторожненько прильнув к щели глазом, я дерзновенно уставился внутрь, приятно ужаснувшись происходящему. «Приятно» потому, что всё происходило не со мной, а «ужаснулся», потому как было чему! Прошу прощения за некую нескладность литературной речи, но как гусару выражаться литературно, видя соратника своего наедине с прекрасной дамой, причём оба в неглиже?! Да ещё в кожаном!!! Вот ей-богу, готов хоть пять раз широким крестом креститься – всё так и было!
Комнатка низенькая такая, посередине топчан с одеялом лоскутным; на топчане за руки за ноги привязан наш Бедряга, весь в ремешках, подштанниках коротеньких с заклёпками, во рту шарик красненький, а морда вся блаженная, как у пьяницы под Рождество, – срамота-а-а… А над ним (прости меня, боже, я это видел!) та самая француженка, мадемуазель Шарлотта. И тоже ведь не в шелках да бархате…
Ботфорты чёрные на каблучищах, панталоны дамские в обтяжку, урезанные до (подскажите, как это по-латыни?!), выше нечто вроде корсета декольтированного, перчаточки эдакие до локтей, а на пышных кудрях кругленькая шляпка с рожками. В одной руке хлыст, в другой – трезубец, и глаза горят, ровно у кошки сиамской перед грешным делом. Главное, страшно всё так, не по-людски как-то…
Тонкие чёрные пальчики вытащили изо рта вахмистра красный шар.
– Скажи, что я твоя Госпожа!
– Вы моя Госпожа!
– Скажи, что ты мой!
– Я ваш!
– Скажи, что исполнишь все мои пожелания, раб!
– Я исполню все ваши пожелания, Госпожа!
Оказывается, Бедряга не хуже меня лопочет по-французски, а в остальном, честное слово, даже плюнуть захотелось от омерзения… Ну мало ли как влюблённые люди наедине развлекаются, не жалко! Но мыслимо ли так унижаться?!
Щелчок кнута, змеиный поцелуй… и новые жестокие вопросы:
– Скажи, что готов умереть за меня!
– Я готов умереть за вас!
– Скажи, что хочешь меня!
– Я хочу вас, Госпожа!
– Скажи, что отныне ты не гусар, а мой раб!
– Я не… – Бедряга неожиданно заткнулся, старательно пытаясь непослушным языком произнести крамольные
– Я жду, раб!
– Что-то как-то сквознячком потянуло… – раздумчиво ответил он. – Не пора ли к любовному делу, Шарлотта Огюстовна?
О, так он её уже и по отчеству знает! Когда же, интересно…
Спросить не удалось, раздался хлёсткий удар, и на узкой груди вахмистра вспыхнула красная полоса.
– А-а-у… твою мать! – уже на родном языке взвыл мой друг, но его вопль был мгновенно заткнут всё тем же красным шаром.
– Кричи не кричи, милый, а ты здесь надолго… – загадочно проворковала француженка, удовлетворённо поглаживая хлыст. Мне почему-то сразу вспомнилось:
С тобой летят, летят часы,Язык безмолвствует… одни мечты и грёзы,И мука сладкая, и восхищенья слёзы…И взор впился в твои красы,Как жадная пчела в листок весенней розы.Не знаю, что к чему, стишок-то вроде о нормальной любви, но как-то пришлось к ситуации…
По совести говоря, я бы так и ушёл, наверное (в конце концов, третий – лишний!), но извращённая девица вдруг схватилась за трезубец, ретиво кольнув вахмистра в плечо. Тот взвыл так, что едва не подавился шариком! Из трёх неглубоких ранок заструились ручейки крови, а красавица Шарлотта с урчанием бросилась их слизывать.
Я счёл своим командирским долгом вмешаться. Как бы она потом ему всё подряд ни зализывала, однако ж всё одно наутро тело будет, мягко говоря, побаливать. А нам ещё допартизанить надо! Наполеон уходит, на Платова с Сеславиным надежды мало, Ермолов вообще не в фаворе, а про Чичагова и Витгенштейна молчу на месте… Кому Родину-то защищать?! Как всегда, кроме нас – некому…
– Прошу прощения, что помешал, но, увы, волей злого рока вынужден прервать ваши невинные шалости! Бедряга, ты мне нужен! Мадмуазель Шарлотта, счастлив видеть, поставьте чай с вареньем, мы заскочим на обратном пути! – бодро проорал я, входя в помещение и приветственно потрясая шашкой.
Глаза вахмистра вспыхнули от радости – всё-таки служба для него превыше всего. Но вот француженка почему-то не выразила восхищения моим приходом (видимо, до сей поры в обиде за прошлое моё опьянение до беспамятства…). Подняв перемазанное кровью лицо, она оскалила острые зубы и прошипела:
– Уйдите, месье Давидофф… Вас хранят высшие силы, но не стоит дважды искушать судьбу – вдруг мне не хватит одного мужчины?!
– Зачем так грубо, я же извинился! А вахмистр мне в самом деле нужен, у нас ещё много дел впереди, мы ведь Отечество спасаем, не абы что…
– Руки прочь, подполковник! – взвизгнула прелестница, направляя декоративный трезубец мне в грудь. – Этот человек – мой! Спишите сию потерю на войну, а родственникам назначьте пенсию…
– Бедряга, объясни милой девушке, что ты крайне занят. – Я наклонился, брезгливо вынимая у него шарик. – Пообещай зайти на днях, лучше в конце месяца (мы будем уже под Вильно…), и дай какой-нибудь адрес полевой почты, чтоб не доставала.