Охота на кавказских мужчин
Шрифт:
что рубят головы врагов.
Мои глаза несут османы
сюда из пропасти веков.
И ими машут постоянно.
Кавказ обкрадывает мир
и вне его другие страны.
Внутри меня – Тимей и Пир.
Вокруг меня – базар и споры.
И там же не для остальных
стоят мороженые – горы —
и я лижу вершины их.
* * *
Я захотел взлететь отсюда в небо.
Я
высотки, краны и поля без хлеба.
Велосипед возил меня тайком.
Да разве так? Я колесил открыто.
Я вызывал планету на себя,
любого человека, индивида,
в наушниках поэзию рубя.
Вколачивая гири и гантели
в сознание привычное людей.
Я был почти, практически у цели.
Теперь я на Кавказе Прометей.
Орел клюет мне постоянно печень.
И имя этой птице – алкоголь.
Пылают ночью во вселенной свечи.
Они мое безумие и боль.
Я вижу в них далекую отчизну.
Но я пока что заперт на земле,
где колыбель в себя включает тризну.
Мы пребываем в скорби и во зле.
У нас одно – взросление и старость.
Немного развлечений перед тем.
О господи, пошли мне эту малость —
в секунде каждой жизни Вифлеем.
Тогда мозгов моих низвергнет кратер
на этот мир бессмертия лавэ.
Душевная болезнь есть Терминатор,
идущий постоянно в голове.
* * *
На свалке вновь копается старик.
Он ищет что надеть и что поесть.
Я до сих пор к сей жизни не привык.
Другая жизнь во мне, признаться, есть.
Я сумеречно помню прошлый дом.
Армению среди иных планет.
Я жил там раньше, но пришел облом.
Я полетел искать звезду и свет.
Мне мало было, жадному, того,
что я на веки вечные имел.
А здесь не ожидало торжество.
Я не попал на сто процентов в цель.
И так образовался этот плен,
армян и всех кавказцев остальных.
Иголка угодила между вен.
И я, такой, под небом этим псих.
Я в дурку от бессилия попал,
когда покинул сто из ста квартир.
Не надо было падать между скал!
Но стоило войной идти на мир!
Конечно, кто не падал, тот не бог,
не воин, не правитель, не герой.
Я по—другому поступить не мог.
Я должен стать надмирною горой.
Для этого мне дан язык мой – нож,
чтоб им пройтись мне по хлебам – словам.
Шизофрения – это просто бомж,
кочующий
* * *
В две тысячи пятнадцатом году
я в Грузию с отцом своим махнул.
Мы наблюдали всюду какаду.
Дорогу перешли нам вол и мул.
И камни опадали вниз с горы.
Мы брали Натахтари всюду там.
Машина увозила вдоль Куры
нас к поднебесным и земным цветам.
А те клонили головы свои.
В гостиницу мы заселились вдруг
в Ахалцихе под битвы и бои
ресниц, коленей, почек, глаз и рук.
Сражения шагали там везде.
И бились части тел у нас и тех,
кто прикоснулся легкими к звезде.
Ахалцихе и Грузия есть смех.
Дыхание, улыбки, радость, пух,
летящий стаей уток с тополей.
Я пил коньяк и укреплял свой дух.
Бродил ночами поперек аллей.
Искал деревья в виде сигарет,
чтоб выкурить их душу или плоть.
Штаны носил с полоской и вельвет.
Меня касался крыльями господь.
Он плакал и грустил о днях своих,
когда его был меньше человек.
Я посвятил ему свой первый стих.
О Грузия, я твой навек абрек.
Ты для меня важней всего сейчас.
В тебе я сел с родней отметить тишь
за стол – за грузовик, к примеру, Маз —
на стул – на легковушку, скажем, Иж.
* * *
В Городе бога решает всё Зе:
он убивает, торгует и грабит.
Музыку к фильму придумал Бизе.
К каждому дому приделаны трапы.
Дом есть корабль, потому самолет.
Зе кокаин продает человеку
и отправляет его на завод
там изготавливать лобзиком Мекку.
Делать рубанком Иерусалим.
Зе осторожно кромсает зубами
дым сигарет и оставшийся дым
от догоревшего трупа цунами.
От сателлита страны Георгин.
Имя тому – государство Ромашка.
Гуси птенцам своим делают скрин.
Зе проповедует зло и алкашку.
Часто читает в сортире Гюго.
Не понимает в себе Гуинплена.
Зе от себя и других далеко.
Он свою кровь выпивает из вены.
Долго, мучительно после блюет.
Он для Красавчика просто фотограф,
что подает сам себе на развод.
Зе – это клинопись и иероглиф.
В Городе бога предательски он
ест в забегаловке мясо индейки.