Охота на кавказских мужчин
Шрифт:
Дышу горячим очень хлебом.
Хочу курнуть совсем чуть-чуть травы.
А в остальное время суток
я чувствую, как мозг из головы
стекает медленно в желудок.
* * *
Вернись ко мне в Саратов,
откуда снизошла
ты в ад навеки дантов.
К тебе ведет Игла.
В кино запретном этом
снимается кино.
Я был рожден поэтом.
Теперь глушу вино.
Закусываю
Мне очень хорошо
с друзьями по квартирам
ходить и пить еще.
Звонить тебе счастливо
под действием любви,
березы, бука, ивы.
Конечно, селяви.
Ведь мы уже не дети,
что скажут мне в ответ:
всем людям на планете
сейчас семнадцать лет.
* * *
Футбол по правилам гандбола
с утра до вечера идет.
Любая пьеса – это соло.
Выходит на поверхность крот.
Вытаскивает полморковки,
ее грызет перед людьми.
Устал Пике стоять на бровке.
Он произносит черт возьми.
Ему охота защищаться
от Пиросмани и Дали.
Несут корейцы и китайцы
моря и реки всей земли.
А океаны мимо цели
бушуют, стонут и текут.
Играет Бродский на свирели
и подтверждает свой статут.
Ну а позднее ест картошку,
пока проносится меж крыш:
старик – собака, взрослый – кошка,
ну а ребенок – это мышь.
* * *
Заболел и расквитался Томми
со своею молодостью так,
что остался одиноким в доме.
Не побил на ринге он пустяк.
Не сломались Мерсер или Льюис.
Проиграл им Томми напролом,
и болезни все к нему вернулись.
Он водил девчонок в водоем.
В ресторан, в постель, в кафе и в космос.
Целовал им киски и лицо.
Оставлял на их вагинах роспись.
Томми – это валенки, крыльцо.
Дед Егор, махорка и Некрасов.
В остальном – прекрасный самый бокс
из Камазов, Зилов, Татр и Кразов.
Вечерами – посиделки, кокс.
Сто друзей, подруг и рестораны
то в начале, то в конце себя.
Томми пил или курил кальяны,
жизнь свою к закату торопя.
Уводя ее прямолинейно
в города с названиями ВИЧ,
Пиццерия, Почта и Кофейня.
В их чертах бросал и делал спич.
Выгонял пастись в желудок виски.
Ну а в прочем – бился до конца
с мириадом шлюх и проституток.
Не носил ни фиксы, ни кольца.
Не
Выходил в открытое пике.
Голова, плюс руки и плюс ноги —
это в сумме пальцы на руке.
* * *
Смотри – как ярко светят звезды!
Как будто суку кобели
зализывают жадно, слезно.
Моей открытости внемли.
И протяни навстречу руку.
Ее к груди своей прижму,
чтоб были мы вдвоем друг с другом.
Ты моему дана уму.
Ты моему открыта сердцу.
Позволь тебя поцеловать
и теплотой твоей согреться.
Упасть с тобою на кровать.
Раскрыть тебе свои объятья,
обнять, как остров океан,
лишив доверчивого платья.
Армения, я твой – Тигран.
Твои зрачки я обнимаю
белками сильно и тепло.
Любовь – глухая и немая.
Пускай исчезнет в мире зло.
Пускай телами станут души,
раз голова есть шар земной
с идущей на лице – на суше —
Второю мировой войной.
* * *
В священники ушел однажды Форман.
Там пробыл круглосуточно и в норме
довольно долго или хорошо.
Но срок вернуться в битву подошел,
и он ворвался в мир самоубийства:
валил врагов стремительно и быстро,
орудовал, как гирей, кулаком.
Что руки – доширак и анаком,
он говорил судье и репортерам.
Был самым сильным, пламенным мотором —
рыдал его направленный удар.
Противнику летел в лицо пожар,
ломал пространство, время или челюсть.
И Форман демонстрировал всем целость
своей любви к восточным головам.
Он бил Мали, Вьетнам и Суринам,
вколачивая хуки, апперкоты
в машины, магазины, самолеты
и детские попытки показать
раздетыми своих отца и мать,
чтоб небо развалилось на куски:
рублевки, двухрублевки, пятаки, —
точнее на полученные деньги.
И Форман встал тогда на четвереньки
и поединок с псом своим провел.
Потом сразились с ним диван и стол,
похожие на Тайсона и Боу.
Огромное катилось с неба шоу,
и голосом ничьим вещал бумбокс:
когда на ринге пусто – это бокс.