Охота на мух. Вновь распятый

Златкин Лев Борисович

— Ей после смерти гореть в вечном пламени, зачем нам брать на себя обязанности подручных сатаны? Это существо всю свою жизнь плодила грязь, в грязи и смраде она и должна закончить свою жизнь. Костер — дело хлопотное к тому же, а выгребная яма во дворе полна. Пусть это менее мучительная смерть, но она более унизительная и больше всего подходит к этой совратительнице и насильнице. В ней олицетворение строя, и пусть казнь будет символом гибели бесчеловечного строя.

Бабур-Гани открыла глаза и встретилась взглядом с провидицей, прочла в ее глазах книгу ненависти и презрения и отвела свой взор, но всюду, куда бы она ни направляла свой взгляд, ее встречали та же ненависть и презрение.

Все молчали, ожидая решения председательствующего. А он долго размышлял над словами

провидицы.

— Ты нам очень помогла! — сказал он наконец. — И мы тебе признательны за эту помощь, но не кажется ли тебе, что злодеяния будут несоизмеримы с нашей местью. Нет, быстрая смерть не для нее!

— Мы не можем брать на себя смелость соизмерять. Это — дело Бога! А мы, имея право мстить, не имеем права опускаться до тех, кому мы мстим, я это поняла только теперь, что орудием мести не могут служить невинные, иначе мы так же служим злу, как и они, считая, что творим добро, множим зло.

— Тогда мы должны ее пощадить, попросить у нее прощения и проводить домой, — возмутился отец Бабека.

— Ты обещал выполнить мою просьбу!

— Обещал! — согласился председательствующий.

— Так выполни!

— Только после того, как она узнает муки ада на земле! — уперся на своем отец Бабека.

Провидица поняла, что он не уступит, а большинство было на его стороне, с ней были только двое, правда, эти двое по силе и ловкости превосходили всех остальных, но при подсчете голосов они будут в значительном меньшинстве, и провидица это хорошо уяснила. А потому она быстро и решительно подошла к Бабур-Гани и, молниеносно выхватив острый, как бритва, кинжал, вонзила его ей прямо в сердце.

Бабур-Гани, шевельнув губами, словно хотела сказать ей «спасибо», — обмякнув, рухнула на пол. А провидица, на глазах у ошеломленных зрителей, свидетелей, безмолвных от ужаса, выдернула из тела Бабур-Гани кинжал и хладнокровно отрезала ей голову. Кровь потоком хлынула на пол. Мать и сестра Сол упали в обмороке, да и мужчинам: отцам и братьям погубленных влюбленных стало не по себе. Даже в полутьме было видно, как они покрылись мертвенной бледностью. Оцепенелые, они замерли, не в силах произнести ни единого слова.

Соплеменники провидицы невозмутимо встали и подошли к провидице с намерением защитить ее, если возмущенные тем, что желанная жертва ускользнула от них таким простым способом, несостоявшиеся родственники бросятся на провидицу.

Но их опасения были напрасны. Потрясенные мужчины замерли на своих местах, не в силах раскрыть рта.

А провидица, держа за волосы голову Бабур-Гани, раскрытыми глазами невидяще уставившейся на своих судей, сказала:

— Я вас не в силах переубедить. Мне нужна была ее голова, я ее получила. А вам оставляю обезглавленное тело, делайте с ним, что хотите: сжигайте, вешайте, топите, придумывайте какие угодно виды мук и казней… Только учтите, я уже говорила вам: казня другого, мы казним и самого себя, сеем зло в своей душе, пожнем бурю в сердцах своих. Добро никогда не приносит столь высокие урожаи. Зло быстрее вытесняет добро из души, быстрее растет и обильнее плодоносит. Ненависть более липкая, чем смола и клей, прочнее, чем сталь, бывает вечной, как вселенная… Я ухожу! Прощайте навсегда! Больше мы не увидимся…

Мужчины молчали, словно загипнотизированные, глядя, как из головы капает кровь, а образованная ею лужица все растет и ширится, стремясь слиться с другой, огромной.

Провидица посмотрела на каждого из присутствующих, словно впитывая навечно их образы в сердце своем, повернулась и ушла, а оставшиеся, все так же молча, смотрели на бегущие цепочкой вслед за молодой и красивой девушкой капли крови.

Соплеменники провидицы, убедившись, что нападения ждать не следует, слишком уж ошеломлены все собравшиеся, медленно, постоянно оглядываясь, вышли следом…

«И стал я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадем, а на головах имена богохульные. Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него, как у медведя, а пасть у него, как пасть у льва; и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть.

И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелена. И дивилась вся земля, следя за зверем; и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его и жилище Его и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком, и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у агнца, закланного от создания мира. Кто имеет ухо, да слышит. Кто ведет в плен, тот и сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых. И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобных агнчим, и говорил, как дракон. Он действует пред ним со всею властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю, у которого смертельная рана исцелена; и творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю перед людьми. И чудесами, которые дано было ему творить перед зверем, он обольщает живущих на земле, чтобы они сделали образ зверя, который имеет рану от меча и жив. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтоб убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. И он сделал то, что всем — малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам — положено будет начертание на правую руку их или на чело их»…

Никогда еще Мир-Джавад не испытывал такого удовольствия от жизни, как в это утро, когда он открыл глаза. Он всегда просыпался рано, а летом старался встать с первыми лучами солнца, единственное время, когда можно было поработать, потому что уже в полдень солнце так раскаляло землю, что воздух начинал кипеть, подобно воде, и струиться в небо, а выхлопные газы от проехавшей машины долго висели серым облачком, да так ощутимо, потрогать рукой можно было, и медленно, зримо опускались на землю.

Мир-Джавад нежно посмотрел на безмятежно спящую детским сном Нигяр, осторожно поцеловал ее раздавшийся, округлившийся живот, чтобы не разбудить спящую, и встал с постели, ощущая силу и энергию, испытываемую, пожалуй, лишь в далекой юности.

Стараясь не шуметь, он оделся и, выйдя из спальни, побежал, как мальчишка, наперегонки с собственной тенью, в ванную. Быстро умылся, вылил на себя заранее приготовленное ведро с водой комнатной температуры, последнее время изучал систему йогов, до ведра с холодной водой оставалось несколько дней, промыл морской водой носоглотку и, бодрый, довольный, побрился, причесался и отправился в столовую.

Завтрак был обычный. По расписанию у него был рыбный день: семга, белуга, красная и черная икра, осетрина на вертеле. Маслины и трюфели несколько скрашивали скромный завтрак, а на десерт Мир-Джавад позволил себе даже миндальное пирожное с чашечкой кофе по-турецки, завтрак он обычно запивал гранатным и мандариновым соками.

Аппетит был, как у путника с дороги, не евшего целые сутки. Вообще, отсутствием аппетита Мир-Джавад не страдал даже тогда, когда жизнь его висела на волоске и были вызваны уже суперубийцы, чтобы убрать его с дороги Атабека. Дрожал тогда Мир-Джавад как осиновый лист, но единственным местом, где он чувствовал себя в безопасности, где он отдыхал от тяжелых мыслей и от страха, — это был обеденный стол, отравить его могли с тем же равным успехом, как и всадить пулю между лопатками или расплющить внезапно потерявшим управление автомобилем, однако, поглощая пищу, он ощущал равновесие духа, уверенность в победе, а чем больше волновался перед едой, тем больше съедал. За столом Мир-Джавад примирялся с жизнью, вернее, с ее черной стороной, ибо жизнь, как и мир, состоит из своего дня и своей ночи, правда, многие живут, как на севере: у них то полярная ночь, то солнце не сходит с неба, а если и заходит, то на такой короткий срок, что не стоит об этом и говорить…